Плач Агриопы - Алексей Филиппов

- Нет, — Павел покачал головой. — Не понимаю.

- Будут говорить — толкать речи! — «ариец» еле перекрикивал скрип и грохот, усиливавшийся с каждой минутой. — Будут говорить. Значит, и наш друг… он объявится…

- А ты в этом сомневался? — управдом не сумел скрыть удивления.

- Конечно! — Третьяков криво ухмыльнулся. — Если чума — это чума, — ей ораторствовать нет нужды; достаточно собрать в одно и то же время, в одном и том же месте побольше больных и здоровых, желательно — в равной пропорции.

- А эти звуки? — Павел нахмурился. — Они для чего?

- Они принадлежат чуме, — выкрикнул Третьяков и метнулся куда-то в сторону. Он напугал этим рывком Павла. И пугаться — впрямь стоило.

Страдая от какофонии, управдом и не заметил: рядом были те, кто испытывал худшие, чем он, страдания. Вся троица истинных чумоборцев — сеньор Арналдо, Авран-мучитель и Тася — зажимали ладонями уши. Стискивали ладонями уши, будто тисками, изо всех сил. Похоже, странная музыка не просто их раздражала — доводила до отчаяния, причиняла им физические муки, как палач. И это отчаяние заметили соседи по сутолоке — два непримечательных мужика, в рабочих блузах: один — по виду здоровый, и второй — с огромным — и единственным — бубоном в полшеи, похожим на омерзительный фурункул. Мужики попытались заставить Тасю слушать этот чумной гимн. Орали что-то о чистоплюях и о том, чтобы «быть, как все». Ухватили Тасю за локти и стали разводить ей руки — чтобы музыка беспрепятственно врывалась — вламывалась — в её уши.

Третьяков подоспел вовремя: двумя точными, экономными движениями — в шею ударив одного, в район паха — другого, — вырубил мужиков. Одного тут же подхватил под локоток — и удержал в стоячем положении, не позволив бесчувственному телу свалиться мешком на асфальт.

Павел успел удержать от падения другого. Он понял: им, ни в коем случае, не стоит привлекать к себе внимание. Не привлекать внимания! Ни малейшего! Ни по какому поводу! Оставаться незаметными! Держаться тише воды, ниже травы! Потому что толпа превращалась в чудовище. Бесновалась всё сильней. Всё больше голосов выкликали, в такт музыке, бессмысленное, но страшное, гневное: «А-а-а!» Было похоже, ужасная какофония действует на людей гипнотически. В толпе возникала толчея. Но в этом была и положительная сторона. Ещё минуту назад недобро поглядывавшие на чумоборцев манифестанты, теперь потеряли к тем всякий интерес.

- Отпускай! — не столько услышал, сколько прочитал Павел по губам Третьякова. Он оглянулся по сторонам — и разжал хватку, выпустил тело мужика, с бубоном на шее, из захвата. Мгновением ранее так же поступил и «ариец». Оба тела как бы осели, соскользнули вниз, в омут, исчезли где-то под ногами толпы. Павел понимал: вероятней всего, их затопчут насмерть, — но эта мысль отчего-то не взволновала его.

- Чёрт! Чем они это высекают! — Третьяков имел в виду музыкантов. Громкость звуков — зашкаливала. Она заставляла даже «арийца» болезненно морщиться. А у Павла в голове вдруг мелькнула шальная мысль. Когда он переодевался в чистое, давным-давно, в кабинете Овода, молчаливый генеральский служка выложил перед ним на стеклянный столик всё содержимое карманов его старой куртки. Там было много бумажного раскисшего мусора; карандаш с крошившимся грифелем; какая-то, скрученная в турий рог, сушка или баранка. В общем, всё то, что Павел с презрением отверг. Но одну вещь он всё-таки переложил в чистый карман чистой одежды. И эта вещь вполне могла находиться там по сей день — благо, есть не просила… Управдом пошуровал по карманам. Пришлось потолкаться, поколоть локтями толпу. Наконец, его лицо осветилось победной улыбкой. Он вытянул на свет божий свою добычу.

- Бинокль! Откуда? Дай мне! — глазастый Третьяков тут же оценил Павлово сокровище.

- Купил… в одном театральном магазине… — управдом вспомнил, как наблюдал в этот биноклик за дверью клиники, где содержали Струве. За минуту до того, как услышал писк странного, зачумлённого младенца. Как же давно это было! Или время текло теперь по-иному? Павел не отказывался поделиться неказистой, в сущности, оптикой с Третьяковым, но сперва решил рассмотреть музыкантов сам. Поднёс окуляры к глазам….

До импровизированной сцены было, всё же, слишком далеко. Или театральный бинокль оказался слабоват. Поначалу, как ни подкручивал управдом резкость, в бинокль он видел на возвышении перед Василием Блаженным те же невнятные кляксы, вместо людей, что и невооружённым взглядом, — разве что, кляксы эти казались побольше. Но затем пригляделся, напряг до боли глаза, — и тут же ощутил дурноту. Музыканты бесновались отчаянно, будто подавая пример толпе. Но, вместо музыкальных инструментов, в их руках дёргалось что-то диковинное: что-то, похожее на отполированные до блеска человеческий позвоночник, череп и огромную косу. Как будто они разорвали на куски саму смерть в чёрном балахоне — и приспособили её останки и имущество для своих нужд. А манифестантов это, похоже, не удивляло и не пугало — только радовало, будоражило, заводило.

Третьяков буквально вырвал из рук управдома бинокль.

Павла мутило — как не мутило и при виде обезображенных трупов.

Он едва сдерживал рвотный рефлекс. Помогало присутствие Таси: стыд перед нею, страх перепачкать себя и её. Павел понимал: к горлу подкатывает блевотная масса, в общем-то, без повода. Ведь он, в сущности, не увидел ничего жуткого. Странные инструменты — скорее всего, обычная дань нелепой авангардной моде: первое впечатление — мелькнуло же в голове слово: «хром», — вероятно, оказалось самым верным. Так всегда бывает. Но работала чистой воды физиология. Организм реагировал на раздражитель. Управдома крутило и ломало, как будто у него внутри случились жестокая изжога и мучительный заворот кишок — одновременно. Эта музыка, какофония, винегрет из отвратительных звуков… этот мерзкий шум поднимал и бодрил мёртвых и лишал воли и здоровья живых.

- Слышите меня? Вы слышите меня?

Павел вдруг почувствовал: кто-то с силой тянет его за рукав. Он стремительно и нервно обернулся, боясь столкнуться с очередной угрозой. И оказался лицом к лицу с Сергеем. С Серго, как тот, в неофициальной обстановке, называл себя сам. С тем самым чёрным бойцом, из личной гвардии Овода, что доставил чумоборцев, после спасения Таси и бегства из горящего ДК, на квартиру к Третьякову. Стянув, в тот день, спецназовскую маску с головы, он уже больше не скрывал лица. До самого момента прощания, состоявшегося, впрочем, через какую-то пару часов после прибытия кавалькады на место. Павел это лицо запомнил. И запомнил имя бойца. Хотя сейчас тот выглядел совсем не по-боевому. На нём криво сидел утеплённый спортивный костюм с начёсом. А он даже не понимал, что и такое одеяние, совсем как деловой костюм от кутюр, нужно носить умеючи. Управдом сделал вывод: Серго замаскировался. Неумело, а, скорей всего, просто наспех. Но на Васильевский спуск он мог бы, пожалуй, явиться и в военной форме, в полной амуниции: здесь он не интересовал никого. Даже Третьякова пришлось основательно встряхнуть за плечо, чтобы тот оторвался от театрального бинокля. Стоило отдать тому должное: в отличие от Павла, он ничуть не удивился появлению Сергея.