Тишина - Василий Проходцев

то есть… Жил я, Яша, у себя в городе. Бунтов мы московских не знали, хотя и у нас неспокойно было. Тяжелые были времена, да и сейчас-то, поди, легкие?

– А вот мой отец, Матвей Сергеич, из тех был, что с царем по рукам били, когда он тестя своего и свояка от расправы избавлял.

А дальше, по рассказу Якова, случилось с отцом то, что и должно было случиться. Вообще, родитель поручика был кузнец в Занеглименье, не из последних, и жил небедно. Долго жена ему плешь проедала: зачем, мол, тебе, Кузьма, с этой голытьбой связываться, да под стрелецкие сабли идти? Но Кузьма Прохоров не мог перед мужиками опозориться и труса отпраздновать, да и у самого кузнеца душа болела за те тяготы, которые несли от новых налогов его менее удачливые собратья. Добились восставшие многого: заведомые воры, дьяки Плещеев и Траханиотов были с позором казнены, а своего наставника, и задумавшего разорившие всех налоговые преобразования, боярина Бориса Ивановича Морозова, молодой царь, по слухам, чуть ли не в спальне у жены от гнева народного прятал. За спинами восставших стояло и городовое дворянство, сотнями съезжавшееся в Москву, поскольку страдало от нововведений не многим меньше торговых и ремесленных мужиков. Прошел год, и из вихря смуты родился новый свод законов, по которому страна жила еще целое столетие, только Кузьме Прохорову не суждено было об этом узнать. В тот миг, когда взял он под уздцы царского коня, да так, что не вырвешься, и увидел испуганную и милостивую улыбку великого князя, он не думал о том, какие последствия это может иметь – для Московского Царства и для него самого. Неизвестно, запомнил ли Алексей Михайлович лицо мужика, остановившего первым его лошадь, но только другие люди, бывшие рядом, запомнили наглеца хорошо. Прошло несколько месяцев, и порубленное тело Кузьмы нашли в лопухах, росших возле подводившей к кузнецкой слободе воду канаве. Вдова сперва походила по миру, а затем снова вышла замуж за кузнеца из той же слободы, благо, что была бабой ядреной и совсем нестарой. С детишками Кузьмы, в общем, ничего дурного не случилось – хотя двое малышей и умерли в первую зиму после гибели отца – разве что отчим и его старая мать использовали младших Прохоровых как рабочую скотину, да и кормили не лучше. Яков же, почти уже подросток, пошел по пути многих московских мальчишек, и стал шляться по закоулкам, пить вино, играть в зернь и прочие игры, а потом пришлось Яше Прохорову добывать деньги для всех этих развлечений, и, конечно, не трудами праведными. Отчим недолго терпел этот разгул и, без большого сопротивления со стороны яшиной матери, согнал пасынка со двора, и тому осталось только примкнуть к многочисленному племени московских татей.

– Веришь ли, Матвей Сергеич – после престольных праздников и по сотне мертвецов на улицах собирали. Москва слезам не верит…

Но Якову, несмотря на живой нрав, такая жизнь не нравилась и, как только представилась возможность, он устроился служить в дворянскую усадьбу где, к удивлению бдительно следившего за ним ключника, не украл за полгода и полушки: он попросту не понимал, зачем нужно это делать, когда хорошо кормят и не бьют. Однако и лакейская жизнь пришлась не по душе Яше Прохорову ("Кормят, вроде, сытно, а все вроде дворового кобеля себя чувствуешь"), и, войдя в возраст, он немедленно нанялся в солдаты.

– Яков Кузьмич, а как же ты Иноземцевым-то стал?

– Ну как… Когда в новые полки писали, фамилию со слов записывали, говори, что хочешь.

– Ну а Иноземцев-то почему?

– А разве у нас, на Москве, иноземцев не любят, разве серебром не платят? – рассмеялся Яков. – Да и саблей я кручу – поди хуже какого иноземца! – хвастливо прибавил поручик, но спорить с ним было сложно.

– А что же, когда с татями водился, и сам убивал?

Поручик промолчал, но с каким-то разочарованием посмотрел на капитана, да и сам Матвей был раздосадован на себя за такой глупый вопрос.

"Вот же! Осталось еще, чтобы Митрофанушка наш разбойником с большой дороги оказался!" – думал Артемонов, возвращаясь с Яковом к избе, где размещалась их рота. Когда они пришли, к Матвею с таинственным видом подошел прапорщик Наумов, которого Артемонов оглядел с некоторым подозрением, словно гадая – может ли тот быть разбойником и убийцей. Но простое лицо Наумова светилось лукавой радостью, и он что-то держал в руке за спиной. Видно было, что его распирает от желания как-нибудь пошутить над капитаном, заставить его сплясать, или сделать что-то еще в этом роде, но суровые законы субординации сдерживают этот порыв.

– Давай уж, что там у тебя?

Митрофан с церемонным поклоном отдал Матвею маленький, распространяющий сильный запах духов конвертик с изображением розовых цветочков.

– Это их милость майор Драгон сами привезли, велели только в руки отдать. Изволь, барин, на водку!

– Будет, будет, уж не сомневайся, голубчик!

Артемонов с нетерпением вскрыл конвертик, и увидел там записку на латыни, в которой не понял ни слова, и все же отправился спать довольный и радостный, не замечая грязи и дурного запаха избы.

Глава 7

Довольно скоро, но как всегда неожиданно быстро, лето сдалось осени и отступило. Зарядили дожди, похолодало, и по оврагам и похожим на них улицам местечка зажурчали потоки жидкой грязи, по всем закоулкам завыл холодный ветер, отличавший здесь, на возвышенности, особенной злобной силой. Красивые еще недавно деревья превратились в скопления ободранных веток, которые жалобно трепыхались и гнулись под порывами ветра. Припасы съестного также сильно исчерпались, и жизнь русского гарнизона стала именно такой, какой она и должна быть в осажденной крепости: тяжелой и мрачной. Дух защитников неумолимо падал и, словно чувствуя это, а, скорее всего, также страдая от непогоды и бескормицы, усилили свой натиск поляки. Они точно били из пушек по наиболее разрушенным и уязвимым участкам стен, которые московиты и казаки успели лишь немного подправить. Эта пальба не давала покоя днем, а ночью к стенам подкрадывались татары, которые пытались без большого шума пробраться внутрь. Будучи пойманными, они быстро скрывались, отстреливаясь из луков и почти не неся потерь, но из-за их вылазок не слишком многочисленные и измотанные защитники крепости почти не имели времени для сна и отдыха.

К этим внешним трудностям прибавились и внутренние. Казавшаяся поначалу легкой рана боярина Шереметьева никак не хотела заживать, мучительно болела, и все больше отнимала у воеводы сил. В отсутствие главы, хотя бы и такого добродушного и непоследовательного,