До самого рая - Ханья Янагихара

нелегко. Я всегда умела принимать все как есть, но принять этот факт оказалось труднее, чем я ожидала. Каждый день я пыталась, и каждый день ничего не получалось. Бывали дни, даже недели, когда мне удавалось не думать, что дедушка все-таки ошибся насчет моего мужа, что когда-нибудь муж тоже меня полюбит. Я знала, что, если бы я пыталась смириться, это было бы разумнее и в конечном счете менее тягостно, чем надеяться. Но хотя от надежды мне становилось хуже, от нее мне становилось и лучше тоже.

Я понимала, что записки моему мужу писал мужчина, – я догадалась по почерку. Меня это расстроило, но не так сильно, как если бы их писала женщина: значит, дедушка был прав и мой муж действительно такой, как он говорил. Но все равно я была несчастна. Все равно мне казалось, что я что-то сделала не так, хоть дедушка и говорил, что я не должна так думать. Мне, в общем-то, даже не нужно было знать, кто этот мужчина, не нужно было знать, что происходит в доме на Бетюн-стрит, – это бессмысленная, лишняя информация. Я не смогла бы ничего изменить, ничего исправить. И тем не менее я все равно хотела знать – как будто даже самое ужасное знание лучше незнания. Наверное, именно поэтому дедушка тогда все мне рассказал про мужа.

Если смириться с тем, что муж не сможет меня полюбить, было трудно, то смириться с тем, что и Дэвид не сможет меня полюбить, оказалось еще труднее. Труднее потому, что я не понимала по-настоящему, что чувствую к нему, и потому, что в какой-то момент я начала думать, что могу ему тоже понравиться – понравиться так, как никогда не понравлюсь мужу. И это было хуже всего, потому что я ошибалась – он не испытывал ко мне того, что я испытывала к нему.

В следующую субботу в 16:00 я осталась дома. Муж дремал в спальне, он сказал, что в последнее время сильно устает и ему нужно прилечь. Но через десять минут я спустилась вниз и открыла входную дверь. День выдался солнечный и жаркий, и на Площади было очень оживленно. Перед прилавком мастера по металлу, который стоял ближе всего к северному краю, собралась целая толпа. Но потом несколько человек оттуда ушли, и я вдруг увидела Дэвида. Несмотря на жару, воздух был относительно чистый, и Дэвид держал свой шлем в руке. Другой рукой он прикрывал глаза от солнца и медленно оглядывался по сторонам, ища что-то или кого-то.

Я поняла тогда, что он ищет меня, и вжалась в дверь, но тут же вспомнила, что никогда не говорила Дэвиду, где живу, – он знал только, что я живу в Восьмой зоне, как и он. Как только я подумала об этом, мне показалось, что он смотрит прямо на меня, и я затаила дыхание, как будто это могло сделать меня невидимой, но тут он повернулся в другую сторону.

Минуты через две он наконец двинулся на запад, в последний раз оглянувшись через плечо.

В следующую субботу произошло то же самое. На этот раз я ждала у двери ровно в 15:55, чтобы увидеть, как он подходит, останавливается в центре северного края Площади, в течение одиннадцати минут высматривает меня в толпе и наконец уходит. На третью субботу все повторилось снова, и на четвертую тоже.

Мне было приятно, что он по-прежнему хочет встретиться со мной даже после того, как я поставила себя в неловкое положение. Но в то же время мне было грустно, потому что я понимала, что больше не могу с ним видеться. Знаю, это звучит глупо и даже по-детски, потому что, хоть Дэвид и не испытывал ко мне тех же чувств, что я к нему, он все равно хотел быть моим другом – а разве я сама не говорила, что хочу иметь друга?

Но я просто не могла снова с ним увидеться. Знаю, это нелогично. Но я прилагала огромные усилия, чтобы запрещать себе надеяться на любовь мужа, и боялась, что мне не хватит самообладания точно так же запрещать себе надеяться на любовь Дэвида. Это было слишком трудно. Мне пришлось бы научиться подавлять свои чувства к Дэвиду или не обращать на них внимания, а я не смогла бы этого сделать, если бы продолжала с ним видеться. Лучше было притвориться, что я вообще никогда его не встречала.

На крыше корпуса, где я работаю, есть теплица. Это не та теплица, которая названа в честь дедушки, – та на крыше другого здания.

Теплица в Ларссон-центре не используется по назначению, а скорее служит музеем. Здесь университет хранит экземпляры каждого растения, модифицированного для создания противовирусных препаратов, начиная с 2037 года. Растения высажены в глиняные горшки, стоящие рядами, и хотя с виду они совершенно обыкновенные, под каждым расположен ярлычок с латинским названием, названием лаборатории, где его разработали, и препарата, в котором применяются его компоненты. В основном исследования растений давно проводят на Ферме, но в УР еще остается несколько молодых ученых, которые участвуют в программе ботанических разработок.

Прийти в эту теплицу может любой желающий, хотя желающих немного. На самом деле мало кто вообще поднимается на крышу, и это для меня загадка, потому что здесь очень красиво. Как я уже говорила, весь кампус находится под биокуполом, и на территории университета всегда поддерживается искусственный климат, а рядом с теплицей стоят несколько столов и скамеек – можно сидеть здесь и смотреть на Ист-Ривер или на крыши других корпусов, где выращивают овощи, фрукты и зелень для университетской столовой. Все сотрудники УР могут обедать в столовой по льготной цене, и я часто приношу свой обед на крышу, где можно поесть в одиночестве и не думать об этом.

Особенно мне нравится на крыше летом. Ощущение почти такое, как на улице, только лучше, потому что на улице нужен охлаждающий костюм, а здесь можно сидеть в рабочем комбинезоне, есть сэндвич и смотреть на коричневую воду внизу.

За обедом я, как это часто бывало, думала о Дэвиде. С тех пор как мы в последний раз виделись, прошел почти месяц, и хотя я изо всех сил старалась забыть его, все равно я каждый день видела что-нибудь такое, о чем, как мне казалось, ему было бы интересно узнать, и мне требовалось большое усилие, чтобы сказать себе, что я больше его не увижу и что надо перестать запоминать свои наблюдения, чтобы поделиться с ним. Хотя