Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

— Надо давать так, чтобы легко было брать, — сказал он как-то мне. Он порою замышлял и проводил тонкие стратегические планы, чтобы совестливый и щекотливый бедняк принял помощь „легко“»[1178].

С. Маршак, не будучи лично знаком с Дорошевичем, «много слышал о его необыкновенной чуткости и душевной щедрости. Особенно внимателен он был к молодым литераторам»[1179]. Чуковский «был потрясен теми условиями, которые он предложил» ему, «рядовому газетному работнику: за один „подвал“ предложил мне больше, чем в других журналах я получал за 7 или 8 „подвалов“. Работать в „Русском слове“ было вольготно. Не помню, чтобы Дорошевич хоть раз возвратил мне мою рукопись или изменил в ней хоть слово»[1180].

Все это было неведомо автору «Незнакомки». У Дорошевича и Блока были разные эстетические миры. Это было основным «разводящим» обстоятельством. Конечно же, поэт знал о насмешливом отношении фельетониста к литераторам его круга. Еще в «России» была опубликована пародия «По ту сторону здравого смысла, или Неожиданное chassé-croisé. Трагедия в 3-х действиях»[1181], в которой действовали «Сверх-Дягилев, существо мистическое», «Сверх-Философов, существо аллегорическое», «г-н Волынский, блаженный сверхчеловек, личный друг Ницше» и другие «сверхчеловеки, сверхчеловечицы, декаденты и проч». Наверняка, читал Блок и рассказ, в котором купеческая жена исповедуется товарке: «Декадент завсегда при купце состоит… Такое у нас положение. Журнал декадентский. Кто издатель? На купеческие деньги. Выставка — кто меценаты? Купцы. И каждый декадент, заметьте, тем кончает, что на богатой купчихе женится. Просто для молодых людей способ судьбу свою устроить». Здесь же пародийно воспроизведен стиль Максимилиана Волошина: «У Вывертова на лице золотая, египетской работы, маска, а в волосах еще остался пепел от всесожжения. Ему две тысячи лет. Я помню, мы познакомились с ним в Александрии и, сбросив рубашки, к изумлению жрецов, принялись прыгать через жертвенник на священном празднике в честь бесстыжей богини Кабракормы»[1182].

В самом начале января 1904 года в «Русском слове» появилась большая пародия Дорошевича под названием «Из-под таинственной холодной полумаски (Декадентская поэма)». Нет оснований утверждать, что это непосредственный отклик на такие стихи Блока, как «Люблю высокие соборы», «Был вечер поздний и багровый», «Так. Я знал. И ты задул». Они хотя и были написаны до 1904 года, но опубликованы позже. В то же время можно говорить о пародировании определенного «масочного» мотива символистской поэзии, в том числе блоковской лирики, — «но из-под маски лицемерной», «в холодной маске на коне», «маска траурной души». Не забудем, впрочем, и о том, что в 1907 году был создан цикл «Снежная маска».

Но это все предположения. А в реальности была, конечно же, «чуждость миров». В глазах символистов Дорошевич был писатель «для толпы», «для обывателя». Здесь был разделяющий рубеж, а не в той «глубокой растленности буржуазной прессы», о которой писал в сочинявшихся уже с учетом пролетарских идеологических мерок мемуарах Андрей Белый. Естественно, что и представитель такой прессы Влас Дорошевич был для него в ту пору «вполне беспринципным человеком»[1183]. Впрочем, эти соображения не помешали автору «Урны» и «Пепла» в 1907 году опубликовать в «Русском слове» большой очерк о Владимире Соловьеве. Модернисты не отвечали на довольно частые и болезненные сатирические уколы фельетониста. Лишь однажды, когда он высмеял постановку «Монны-Ванны» Метерлинка в московском театре «Аквариум» с Комиссаржевской в главной роли, Брюсов дал «отлуп», охарактеризовав его отклик как «прямолинейность средней пошлости»[1184]. И еще Зинаида Гиппиус в очередном литературном обзоре, явно претендуя на объективность оценки, прошлась «в целом» по его творческой биографии: «Способности и у него были немалые, в стиле амфитеатровских; одно время, говорят, он имел высокий успех среди массы обывательской, газеты почитывающей; доныне осталась „репутация“, хотя газетного обывателя он уже не забавляет — надоел. Был, впрочем, только успех — не влияние. Это надо оговорить. Влияния Дорошевич никогда не имел, как не имеет его сейчас и „успешный“ Амфитеатров. Да и возможно ли влияние писателя-обывателя на читателя-обывателя? Раз он и они — одно <…> Я никогда не видала картины такого полного разорения, какую являет Дорошевич. У Амфитеатрова пусть ломаные, но какие-то есть свои гроши за душою, остались. Дорошевич растратил все до последнего квадранта. Ему настолько не о чем писать, что он уже потерял связность речи; и как теперь ни вертится — хитрый обыватель и глазом не мигнет. Хоть разорвись Дорошевич — на полушку никто не поверит: банкрот. А я до сих пор помню старые-престарые, живые и сильные, сибирские фельетоны молодого Дорошевича; резкие, острые и живописные. Были же способности, был капитал, — такое разорение! Кто виноват — не все ли равно?»[1185]

Гиппиус писала эти злые строки спустя почти год после кризисной ситуации в отношениях Дорошевича и издателя «Русского слова». Конечно, и сама эта ситуация, и, может быть, еще в большей степени осознание сложности своего положения как «журналиста-центриста», безусловно, сказались на его творчестве. Но хочется отметить и другое: «чуждость миров» не мешала нормальным контактам Дорошевича как с лево настроенными коллегами, так и с той же четой Мережковских и близких к ним литераторов. 11 ноября 1912 года. Блок записал в дневнике: «Думал идти к Мережковским, но, позвонив по телефону Философову, узнал, что сегодня нельзя, у них какие-то русскословные дела — Дорошевич и Благов»[1186]. Такие далекие друг от друга люди, но вот находились у них общие, по удачному выражению Блока, «русскословные дела». Да и при всей «разности миров» были тем не менее и «невидимые» внутренние сближения, вытекавшие из присущих обоим, и журналисту и поэту, трагических предчувствий, тревоги за будущее России. Если бы не это, разве появились бы в «Русском слове» с 1913 по 1916 год такие блоковские вещи, как пролог к поэме «Возмездие» (в газетной публикации «Поэт и народ») и отрывки из нее, стихотворения «Россия», «Грешить бесстыдно, непробудно», «Петроградское небо мутилось дождем», «Дикий ветер», «Коршун»? А 25 декабря 1915 года — в разгар войны — газета отдала целую страницу поэме «Соловьиный сад».

Блоковский вопрос — об «определенной физиономии» «Русского слова» — попадал в самую суть проблемы. Поэт невольно уловил возможность борьбы вокруг и внутри газеты. Естественно, что популярное, выходившее громадным по тем временам тиражом издание стремились привлечь на свою сторону, а то и прямо приобрести разные политические силы. В конце января 1911 года в «Гражданине» появилась своеобразная «утечка информации» о планах октябристской партии в отношении «Русского слова». Князь Мещерский воспроизвел в своем «Дневнике» рассуждения октябристов о своих шансах на выборах в 4-ю Думу: «Уже более двух лет мы приобрели в свое полное распоряжение „Новое время“, орган буржуазии, чиновников и блуждающего общественного мнения. А затем мы предвидим скорое приобретение в свои органы московского „Русского слова“ и его 200 тысяч подписчиков, которое не найдет больших препятствий превратить себя из органа либералов в орган октябристов».