Фантастические тетради - Ирина Ванка

— Сколько раз тебя просил, умолял не тащить сюда всякий сброд, — сердился Бароль. — Придется им выколоть глаза, чтобы позабыли дорогу в выруб.

— Да брось, нашел из-за чего расстраиваться. Лучше спроси, какой я сюрприз тебе приготовил?

— Еще один сюрприз?

— Ты будешь гордиться мной.

— Не думаю, но раз принес — показывай.

— Уже несу… — Саим пустился вниз по лестнице. — Иди к себе, я мигом…

Не успел Бароль закрыть за собою дверь апартаментов, как голова Саима уже мелькнула за створками жалюзи.

— Взгляни… — он втащил с веранды нечто, до самой макушки укутанное в мокрую мешковину. Это нечто едва держалось на худеньких ножках, обутых в огромные шнурованные сапоги, похожие на те, в которых расхаживали босиане, когда еще были похожи на людей, а не рыскали по дремучим лесам в поисках человечины. Саим стащил мешок с добычи и толкнул навстречу Баролю молодую особь с нежными, женскими чертами лица, подстриженную на манер юноши, переживающего нашествие вшей. — Девица! — с гордостью произнес Саим. — Я сам ее нашел.

— Ты выменял ее у босиан на моего человека, — поправил его Бароль.

— Нет же. Я выменял ее на босианина-проводника. Он бы и сам сбежал. Убей, если не веришь! — он театрально шлепнулся на колени, но, увидев, что этот спектакль на Бароля впечатления не производит, поднялся и подошел, чтобы сказать ему на ухо то самое сокровенное, ради чего он, собственно, превратил в триумф очередной смотр трофеев. — Она анголейка. Пусть Борщ ошпарит меня кипятком, если это не так.

— Теперь каждый голодранец мнит себя анголейцем, — ответил Бароль и оглядел девицу строго по порядку от чубчика до ботинок. — Где ж нынче шнурованные башмаки добывают?

— Это сапоги брата, — ответила она без тени смущения и почтения, будто таинство происхождения сапог ей гарантировало гостеприимство хозяина.

— Может, у тебя имя есть?

— Янца.

— Все-то у нее есть, — проворчал Бароль, — и имя, и сапоги. Зачем увязалась за караваном?

— На твои глаза посмотреть, Бароль.

— Посмотрела? — Янца стыдливо уставилась на грязную лужицу, которая натекла с ее роскошной обувки. — Вернешь ее в монастырь, — приказал он Саиму, — и впредь…

— Она никогда не жила в монастыре, — взмолился Саим, — пожалуйста! Ее плеткой в монастырь не загонишь. Ты не знаешь, что это за девка! Всю жизнь дрессирует гончих верблюдов. Видел, как шел караван? Это она… Посмотри, что у нее на шее, — только отменные погонщики знают секрет «верблюжьего венка». — И действительно, тощую шею Янцы обвивал венок из сушеных трав с черными коробочками мака — тот самый оберег, без которого ни один дрессировщик не рисковал подходить к дикому зверю; тот самый букет, вымоченный в неизвестных отварах и высушенный на первом пуху новорожденного верблюжонка, за который любой погонщик отдаст караван с грузом и седоками в придачу. В прежние сухие времена обладатель такого «амулета» мог за год сделать королевское состояние.

— У меня нет ни одного гончего верблюда, — отрезал Бароль.

— И не надо. Она из тяжеловоза сделает скакуна. Мы из Старой Прики добрались сюда за сутки. Ты не представляешь!..

— Хватит! — Бароль еще раз недоверчиво осмотрел Янцу. — Имя-то не анголейское…

— Брат побоялся мне давать анголейское имя.

— Конечно, как же… Может, брат тебя письменным языкам обучил?

— Брат был погонщиком, — оправдывалась она, — погонщики не ссорятся с богами.

— Никаких дамских почестей тебе здесь оказано не будет, но имей в виду…

Саим подпрыгнул от счастья и сделал сальто в воздухе, но, прежде чем ноги снова коснулись мокрой циновки, Бароль успел-таки испортить ему настроение.

— … до первого каравана в сторону монастыря. И учти, если в вырубе появятся вши — лично вымочу ее в ядовитом растворе. Раз в день будет намыливаться целиком и стоять под водостоком. Слушаться — только меня. Найди ей пустую комнату подальше от моих глаз.

Янца хитро улыбнулась, будто припрятала в мешке парочку вшиных особей, вышла на веранду и загрохотала вниз по лестнице своими огромными башмаками. Саим, повинуясь неведомому доселе инстинкту, устремился было за ней, но был тут же схвачен за длинные волосы.

— Останься.

Физиономия Саима все еще сияла от счастья.

— До первого каравана в сторону монастыря, — напомнил ему Бароль.

— Какого монастыря? Очнись! Там сто лет уже нет ни души. Одни бродяги да беззубые бабули. Туда приличные мужчины дорогу забыли. Одни дегенераты да извращенцы туда шляются. О каких дамских почестях ты ей намекал? Она и знать не должна, что это такое.

— Дорогу сюда она тоже не должна была знать, однако ты посадил ее управлять караваном.

— Ты меня убиваешь! — воскликнул Саим. — Собрался снаряжать экспедицию в Анголею, а погонщики тебе не нужны! Кто поведет? Гах? Он не знает, как разместить в седле свою толстую задницу!

— Я не могу посылать девчонку на край света!

— Ты не видел, что эта девчонка с дромадерами вытворяет!

— Пройтись по склону от выруба до Старой Прики я и сам могу. У меня не так много людей, чтоб каждый день менять погонщика. Караван из Анголеи должен вернуться. Ты меня понял?

— Ты не видел, как караван шел по равнине. Клянусь, не касаясь травы! Она пятерых верблюдов заставила идти иноходью, а когда Фальк заметил на тропе гадюку — верблюды пролетели мимо раньше, чем та успела открыть пасть!

— Все! — рассердился Бароль. — Ты меня заболтал, как последний молельник. Не желаю ничего слышать. Девчонка не ссорится с богами — значит, в Новой Прике ей не место.

— Ты не так ее понял… То есть, она не это хотела сказать.

— Все! — повторил Бароль и нахмурил брови. — Спускайся вниз, поторопи их с разгрузкой и пусть поднимутся в писарню Махол, Хун, Фальк и Олли.

— А я? — застыл на пороге Саим.

— И ты, куда ж тебя девать…

То, что характер Бароля портился от сырости, замечали все. Даже в Босианских лесах то и дело пробегали слухи, что синеглазый монстр, засевший на горе, год от года звереет. По утрам вместо молитвы он богохульствует и чернословит; в дар богам посылает семена ядовитых кактусов, а на завтрак выпивает стакан крови задушенного младенца. «В этом создании, — сплетничали босиане, — скопилось столько яда, что, если его кровь прольется на руку убийцы, рука покроется зловонными язвами и отгниет по самое плечо».

Отдав распоряжение насчет обеда, Бароль еще раз был вынужден прослушать душевные излияния повара, которые на этот раз посвящались отвратительному качеству пищи, привезенной из низины, и Фальку, который больше упражнялся в хамстве, нежели в инженерном творчестве, и унижал поварское достоинство непристойными кличками, чем напрочь отбивал охоту готовить обед. Все это повар излагал медленно, но крайне сумбурно, стоя над котлом в кожаных перчатках, натянутых до локтей. Это могло свидетельствовать лишь об одном: он опять готовил яд, притом, судя по размерам посуды, на всех. Это зрелище Бароль стоически вынес и лично спустился в верблюжатню, чтобы убедиться, что смола, оплеванная поваром, на этот раз отменного сорта. Пару липких лепешек он захватил с собой на экспертизу, но до писарни не дошел, а прилип к подзорной трубе и долго всматривался в туман, стоящий над староприканской долиной.