Кабирский цикл - Генри Олди

— Это нога господина хаким-эмира, — спокойно констатировала Зейри.

Слишком спокойно, на взгляд Рашида.

Тягостное молчание заполнило двор, и поэтому все одновременно услышали приближающиеся шаги.

Ближе.

Еще ближе.

Наконец из окутывавших ворота (как, впрочем, и весь периметр парка) сумерек возникли два силуэта, сделали еще несколько шагов и остановились.

— Шайтанов шашлык! — только и смог произнести один из них.

Другой, куда более крупный, хмуро молчал.

— Да вы небось заблудились и по кругу пошли! — с наигранной бодростью предположил Большой Равиль, прикуривая.

— Нет, шейх, — покачал головой Альборз-пахлаван, а Фаршедвард так и не произнес ни слова. — Это… Иблисовы святки, вот что я вам скажу! Дело нечисто… — И он опасливо огляделся по сторонам, словно ожидая увидеть самого козлорогого хозяина ада, Иблиса-Противоречащего, прячущегося в парке.

В следующий момент, распахнув двери мектеба, на крыльце возник надим Исфизар.

Глава четвертая

Надим

Добра много?Зла мало?Держись — ногуСломала жизнь.

…А ведь он предупреждал! Говорил! И господину хаким-эмиру, и попечительскому совету мектеба, и этой ведьме Коушут… то есть хотел сказать, давно хотел, копил в душе, подыскивал беспроигрышные фразы, готовил докладную записку, где высказался бы решительно и бесповоротно, со всей прямотой, представив свое мнение суду общественности и здравого смысла, — да все обстоятельства не складывались. И вот — сложились. Сложились, господа мои, как карточный домик под напором ветра. Ветра? Вихря! Урагана! Самума! «Звездный канон» Беруни? Светила Сохейль и Шабаханг?! Миррих-Воитель[31], Пламень-в-красном-шлеме?! Доигрались! Допрыгались, кузнечики, астролухи царя небесного, саранча бескрылая! Дошутились со звездочками, сунули руку по локоть в пасть Зодиаку, пощекотали шершавую глотку… Господи, за что караешь?! Не я ли жил тише всех?!

Ждал, всю жизнь ждал пакостей — от визгливой суки-матери, от надменного отца-неудачника, от школьных башибузуков, от сокурсников, от шлюх-девчонок, от сослуживцев, в аду жил, в геенне ожидания, в преисподней одиночества… дождался.

Спасибо, Господи!

До Судного дня не забуду.

— Это все она!

Вопль вылетевшего на крыльцо надима Исфизара поверг собравшихся людей в ступор. Словно начальственный окрик в сортире, когда ты только-только успел добежать и расстегнуть пряжку ремня. Словно гром с ясного неба. Словно выстрел над ухом; словно… А рослый надим, чей рассудок тонул в пучине страха, гнева и видений, тыкал мосластым пальцем поочередно в Неистовую Зейри, в угрюмо молчащую Сколопендру и наконец в смоляное небо, ухмылявшееся алмазным оскалом созвездий.

— Это все она! И она! И она! И они! Они тоже! А я говорил… говорил я!

От его обычного поведения — коктейля из манерного высокомерия пополам с опаской и капризностью — не осталось и следа.

— Говорил я!

Первой опомнилась Зейри — что, в общем, было вполне естественно.

— Как вам не стыдно, господин Исфизар! Извольте немедленно прекратить истерику! Если вы не в состоянии быть мужчиной, то не будьте хотя бы тряпкой!

Хохот надима был хохотом безумца.

Даже иглы небосвода поблекли и съежились.

Даже коза поглубже забралась в рододендроны, мотнула бородой и настороженно прижала рога к холке.

— Еще бы, госпожа Коушут! Еще бы! Не всем же быть настоящими мужчинами вроде вас! Надо кому-то и просто жить… скажете: не надо?! Бояться, мучиться зубной болью, сомневаться, стонать… не всем же! Не всем! Не всем тыкать перстами в язвы мироздания — а вдруг отзовется?! Наманикюренными пальчиками, одинаково способными шарить у мужиков в паху и расшибать в кровь чужие морды!

Высокий, с пылающим лицом, в широкополом светлом костюме — сквозняк радостно трепал одежду, превращая ее в одеяние пророка, в праздничную рясу жреца-мобеда, — надим Исфизар, Улиткины Рожки, посмешище учащихся мектеба, был сейчас воистину страшен, и глас его звучал в ночи пророческим набатом.

— Истинно глаголю вам: это она! Это все она! И она! И они! О, бойтесь дня, когда душа ничем не возместит за другую душу, и не будет принято от нее заступничество, и не будет взят от нее равновес, и не будет оказано помощи! Да поднесут им пищу из яда, вонючего яда! Вот пища для юноши зломыслящего, злоговорящего, злодействующего, зловерного — после издыхания! Да! Вот пища для бабы очень зломыслящей, очень злоговорящей, очень злодействующей, очень зловерной, наученной злу, непокорной супругу, грешной — после издыхания! Да! После издыхания!.. Да! Да поднесут… ей! И ей! И им! И им тоже! Да!..

Диск полной луны рывком взметнулся над вздыбленными волосами, над зарождающейся лысиной, вспыхнув нимбом, священным фарром шахиншахов, святых и юродивых девона.

Даже неуместное вздутие в паху, оттопыривавшее брюки смешным комом, не портило общего впечатления.

Если б еще достопочтенный надим соизволил выражаться яснее…

Увы.

— Это она! Это все она! И она! И они!

Истерика кончалась, топливо выгорало подчистую, дотла, угольки души полыхали остаточными язычками, знающими о скорой смерти еще в минуту рождения, а в глазницах Неистовой Зейри уже застывали ледяные призмы, сквозь грани которых просвечивало нехорошее будущее болтливого коллеги, такое нехорошее, такое близкое, такое уже почти не будущее, что Исфизар судорожно попятился, задохнулся, всплеснув руками-крыльями, но, вопреки ожиданиям, не полетел, а уперся спиной в стену.

Этой стены позади него не было и не могло быть.

Живой стены.

— Господин Ташвард… — В голосе госпожи Коушут зазвенела торжествующая сталь, и это затрепанное бездельниками-поэтами сравнение показалось бы нарочитым кому угодно, но не надиму Исфизару и не в этот миг. — Господин гулям-эмир, будьте так любезны проводить моего уважаемого коллегу в учительскую комнату и запереть за ним дверь. Снаружи. Ключи отдадите мне. Почтенный Исфизар не в себе после пережитых потрясений: ему необходим отдых. Длительный отдых. Пока более здравомыслящие люди не разберутся в ситуации и не решат, какие меры надлежит принять в нашем положении. Вы слышите меня, господин Ташвард?

— Я слышу вас, — после длительной паузы ответила стена, твердея и прорастая цепкими пальцами, так что ополоумевший надим даже не стал оборачиваться. Даже думать не стал, почему вышколенный армейской службой гулям-эмир не отрапортовал «так точно», или «слушаюсь», или еще что-нибудь в этом роде, — ведь сказать Неистовой Зейри, что ты ее слушаешь, даже не слушаешь, а только слышишь, равносильно зародышу бунта на корабле… но огонь стал прахом, угольки — золой, а золу развеял ветер.