Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Жаркий, душный июль в Барселоне. Пыль с немощеных улиц квартала Сан-Марти липнет на потное тело, даже ночь не приносит свежести в смрадную, гнетущую атмосферу. После манифестаций мужчины и женщины оставались на улицах, духу не хватало затвориться в трущобах, отданных им под жилье. Там снова слышался плач, звучавший и во время митингов вместе с горькими, полными ненависти словами, под аккомпанемент выстрелов в воздух, которыми полицейские пытались разогнать толпу. Здесь, у входа в убогие дома, выкрики против войны превращались в вопли, то глухие, то пронзительные и звонкие, но одинаково душераздирающие, ибо исходили они из уст матерей и молодых жен.

– Пойдем на крышу, – позвал Эмму Висенс. Поймав угрюмый взгляд молодой женщины, вынужден был объясниться: – Там хоть какой-то ветерок.

Висенс как-то раз предпринял попытку на этой самой крыше, в уголке, подальше от соседей, тоже погнавшихся за воображаемым ветерком. Эмма понимала, что рано или поздно это случится, парень не раз отводил глаза, когда она ловила на себе его похотливый взгляд. Хотел ее поцеловать. Эмма его отстранила, мягко, хотя отвращение, ощущение мерзости нахлынуло на нее при одной мысли о связи с мужчиной. Невыносимо даже думать о прикосновении его губ, его языка, его рук, тискающих груди… К горлу подступила тошнота, рот наполнился желчью.

– Нет, пожалуйста, нет, – взмолилась она, чувствуя напор капитана «варваров», снова отстраняя его.

– Почему нет? – спросил тот. – Я знаю, ты сейчас одна. Отдайся. Насладись.

Она одна, это правда. После последнего скандала, какой Эмма устроила Далмау, она больше о художнике не слыхала. Непонятно, почему она вспомнила сейчас о Далмау, ведь и с ним она рассталась много лет назад. Может быть, почувствовала, что перегнула палку. Да, именно потому. Руки Висенса на ее бедрах вернули Эмму к реальности. Отдаться? Насладиться? О ней ходило много слухов, но как признаться «варвару» в том, какие ужасы пережила она в проклятых кухнях Народного дома?

– Пожалуйста, – повторила она. – Я ценю тебя, Висенс, но не надо. Не надо.

Командир «варваров» отпустил ее, прищелкивая языком.

– Люди гибнут, – сказал он, поднимая палец, словно желая обратить ее внимание на плач, поднимавшийся с улиц. – Нам надо радоваться. Мы молоды. Если передумаешь, знаешь, где меня найти.

Эмма молча кивнула.

В понедельник, 26 июля 1909 года в Барселоне началась всеобщая забастовка. Как и было задумано, в пять часов утра Эмма с пикетчиками пошла уговаривать рабочих останавливать производство и захватывать фабрики. Женщины, принаряженные, в белых бантах, были самыми активными, если не самыми неистовыми.

– Закрывайте! – набросились Эмма и еще две женщины на рабочих кондитерской фабрики, которые отказывались присоединяться к забастовке.

– Идите на хер! – ответил один из них.

– Для этого они и годятся, – усмехнулся второй.

– У нас еще есть время перепихнуться по-быстрому.

Одна из женщин вытащила из-за спины толстую дубину и закрутила ее над головой, вторая пригрозила ножом. Мужчины отступили. У Эммы оружия не было. Она попыталась забрать пистолет, тот самый, из которого никогда не стреляли, но Хосефа опять запретила, приведя прежний довод: Хулия. «Дерись доской, если нужно, только ни в кого не стреляй», – сказала она. А у Эммы даже палки не было, что ей не помешало прийти на помощь подругам и броситься на кондитеров, растопырив пальцы.

– Ну-ка тихо, вы все! – Какой-то мужчина встал между женщинами и рабочими. Все поутихли, и вновь пришедший объяснил, в чем дело. – Вам ни к чему настаивать, – обратился он к женщинам, – а вам не нужно противостоять забастовке, – добавил он, повернувшись к рабочим. – Хозяин решил закрыть фабрику.

Вот что происходило в промышленных пригородах Барселоны. Многие рабочие присоединялись к забастовке, но и немало промышленников закрывали фабрики и мастерские, одни из страха, что полицейских сил недостаточно, чтобы контролировать ситуацию, другие из солидарности с борьбой за мир, которую возглавляли активисты, призывавшие прекратить войну в Африке.

За утро управившись с крупными предприятиями, Эмма и ее спутницы направились в центр Барселоны, и там, несмотря на уговоры жандармов и обещания их защитить, лавочники и мелкие торговцы закрывали двери под влиянием Эммы и других пикетчиц.

– Победа будет за нами, – убеждала Эмма товарок, когда лавочники один за другим подчинялись. Некоторых своих спутниц она знала по партийной работе, других никогда не видела: работницы, труженицы, полные иллюзий. – Долой войну! – крикнула она, потрясая кулаком.

Лозунг республиканцев звучал на разные голоса, его подхватывали дети и подростки, всегда готовые устроить гвалт; они охотно присоединялись к пикету, все более многочисленному. Нечто подобное происходило по всей старой Барселоне: триумфальное шествие забастовки по пригородам было у всех на устах; формировались революционные отряды, хотя порой их возглавляли уголовники, имея в виду попользоваться неразберихой, или отъявленные проститутки вроде той, что во главе отряда из мужчин и женщин вышла на Параллель и нагнала страху на хозяев кафе и театриков, которые не желали закрывать свои заведения.

Эмма зашла перекусить в Народный дом, где и планировались акции, забежав перед тем домой и потискав дочку, которая со смехом и визгом обхватила ее ноги.

– Сегодня вечером, – обнимая дочку, сказала она Хосефе, – соберется манифестация перед комендатурой. Пойди поиграй в нашей комнате, – велела Хулии, крепко ее обняв. Девочка послушалась, напоследок получив мягкий толчок в спину. – Хулию я не возьму… – стала она продолжать, но Хосефа ее перебила:

– Как ты меня утешила, просто слов нет. Мы на улицу носа не высунем, я буду