Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Удавили!.. Тогда ж и удавили, когда выкрали!.. Уж тленом от него тянет, от бедненького!.. — гомонили мужики.

Пренебрегая правилами, Максимка взошел на девичье крыльцо и встал там, ожидая, пока разбудят и приведут боярыню с боярином. Наконец старый боярин вышел, встал наверху, за ним появилась боярыня, закрывавшая лицо полосатой шелковой фатой. Мужская дворня сгрудилась внизу и притихла.

— Вот те, бабушка, и Юрьев день… — прошептал Стенька и посильнее вытянул шею. Он хотел понять, где отыскали бедное дитя.

Боярин о дочках заботился — было у них все, что положено по званию, и наряды, и утехи. В саду для боярышень разбили цветник, приладили к дереву висячие качели, поставили лавочки. А что меж деревьев вскопаны грядки под морковь, репу и огурцы, так это во всех московских садах заведено — не пропадать же земле зря. И в самом Кремле у многих вдоль забора капуста и свекла растут — все ж свое, не купленное! Но орава мужиков цветник и даже грядки потоптала, и Стенька приблизительно определил, где была страшная находка.

— Вот диво, откуда ж он там взялся? — не дожидаясь Стенькиного вопроса, спросил Мирон.

— Через забор, что ли, перебросили?

— С князя Сицкого двора?!

— А там Сицкого двор, что ли?

Тут раздался истошный крик — так только мать может завопить, увидев мертвого сыночка, да и рухнуть наземь. И снова загомонила боярская дворня. И зычный голос боярина призвал было всех к повиновению, да сорвался…

— Мирошка! А Феодосий где?

— Феодосий?..

И точно — пропал молодой инок вместе с мешком, сгинул, исчез. Ни один из четырех кобелей ему вслед не взбрехнул. Что за притча?

Мирон и Стенька переглянулись — обоих озадачила одна мысль: уж не младенец ли был в том мешке?

Очевидно, мысль была настолько сильна, что расправила крылья и полетела к крыльцу, к огороднику Михею, к сторожу Максимке, к доброму дворнику Онисию.

— Богомольцы-то! — воскликнул Михей. — Куда богомольцы подевались?!

Михей мог вспомнить про них безнаказанно — не он пустил на двор троих чернорясцев, из которых один лишен слуха и речи.

— Какие тебе богомольцы, дурак? — крикнул сверху боярин, не велевший в эти скорбные дни пускать посторонних.

— Он, точно — он! — в восторге от своего открытия шептал Стенька. — Он на нашем хвосте сюда въехал! Ему как раз сюда попасть было надобно! Он младенца в мешке пронес да и выкинул под кусты!..

— Богомольцев троих Ониська пустил ночевать! — верноподданнически заорал дед Михей. — Вот хоть Фомка подтвердит!

— Были богомольцы! — закричал и парнишка. — Вот те крест, боярин-батюшка, — были! Все трое!

— Сюда их, ко мне, живо!

— Бить будут… — догадался Мирон. — Где ворота-то, Степа?..

Но как раз к воротам бежать было опасно — следующим повелением боярин именно туда направил дворню, чтобы не упустить подлецов.

Отродясь оба ярыжки в такую передрягу не попадали.

Конечно, они могли признаться, что служат в Земском приказе и занимаются розыском, да только сперва ведь побьют, а потом уж выслушивать станут… коли на тот свет сгоряча не отправят…

— Погреб, Мироша… — догадался Стенька. — Нора…

Где погреб — они сообразили сразу. Не всякое особо стоящее строение наполовину в землю врастает, замшелым камнем обложено и дверцу имеет низкую, к которой по трем высоким ступенькам спускаться надобно. Не у всякого строения выветривается на шестах, чтобы не попортилась, сухая соленая, вяленая и копченая рыба…

Прихватив свои посохи (что за странник без высокого, выше себя, посоха, которым при нужде и от собак, и от лихих людей можно отбиться?) и не оставив на растерзание боярской дворне набитые соломой мешки (увидев такое содержимое, всякий поймет — приютили злоумышленников!), Мирон и Стенька кинулись к той заветной дверце, распахнули ее, проскочили вовнутрь и сделали это очень вовремя — раздался звонкий собачий лай,

раздался вопль «Имай их!», топот босых ног тоже, понятное дело, раздался…

Они оказались в полнейшей темноте. И хуже того — обдало их холодом.

Боярин, человек древней закваски, вел домашнее хозяйство по заветам старца Сильвестра, написавшего в поучение своему сыну книгу «Домострой». Боярин не входил во все тонкости и полушек собственными перстами не считал, но всякий припас велел закупать в тот срок, когда он всего дешевле. Для того его погреб содержался наилучшим образом — с весны запасался на Москве-реке чистый лед, набивался в нарочно устроенные глубокие ямищи и

держался там, истаивая понемногу, до самого Нового года. А как новогодье отпразднуют — сколько до той зимы с ее холодом остается? Сентябрь да октябрь, а в ноябре уже опять снег и мороз.

Надо полагать, именно под лед углубляли погреб дворовые мужики, когда напоролись на загадочный лаз.

— Ищи капустную бочку, Мироша…

— Сам ищи…

Они шарили впотьмах руками, натыкались на вещи, способные привести в трепет: на битую птицу в пере, висевшую гроздьями, на мерзлые половины свиных и коровьих туш, на высокие бочки, на углы какие-то непонятные…

Стенька вовремя услышал голоса за дверью и присел на корточки. Хорошо, успел дернуть за рукав Мирона.

Свет проник в погреб, но не в большом количестве, потому что узкий и невысокий дверной проем заслонили плечищами два мужика.

Они таращились в жутковатый полумрак, откуда веяло холодом, и ничего, кроме смутных очертаний туш и бочек, там не видели.

— Ну, не дураки ж они — в погребе прятаться! — сказал один, чей голос Стеньке вроде был знаком.

— А коли тут?

— А коли тут?.. — Мужик оказался не по чину смышлен. — А припрем-ка мы дверь снаружи! Коли нигде больше не сыщутся — стало быть, и тут…

С тем дверь и захлопнулась.

— А все ты, блядин сын, сволочь!.. — зашипел на Стеньку Мирон. — Нора, нора… Мы бы, может, и на конюшне отсиделись!.. И на поварню проскочили!.. Все-то сейчас в сад сбежались!..

Оба они, и Стенька, и Мирон, могли бы сейчас служить живой картинкой к древней мудрости «Русский человек задним умом крепок», кабы в погреб заглянул один из тех мастеров, что разрисовывают потешные книжки для царевен и царевичей, наполненные именно такими краткими рассуждениями.

Стенька на ругань не ответил. Они оба действительно попались. И если бы кто его спросил, как он представлял себе поиски лаза под капустной бочкой в кромешном мраке, он бы объяснить не смог.

— Ну, побьют нас! — с непонятным злорадством продолжал перепуганный Мирон. — Радуйся, коли кутние зубы уцелеют! А с передними прощайся!..

И тут Стенька промолчал.

— Что бы мне подьячему пирогом поклониться? Знал же — кто с тобой, с дураком, свяжется, тот непременно в беду влипнет! Весь приказ знает!.. Как же я оплошал-то? Пирогом бы поклонился — он бы со мной кого другого послал!..

— Не причитай, Мироша, — наконец вымолвил Стенька. — Мы мешки-то куда побросали?

— На что тебе мешки?

— Солому зажечь.

— Чем тебе солому зажечь? У тебя что, огниво припасено?

— У меня — нет, а у тебя припасено, — уверенно сообщил Стенька.

— Господи Иисусе! — Стенька не видел, как Мирон в темноте крестится, но это было единственное, чем следовало сопровождать такие слова. — Не брал я огнива!

— Ты в суму загляни, — посоветовал Стенька.

Суму Мирон с себя не снимал, с ней и спать лег, пусть дворня думает — там у богомольцев ценное имущество. И точно — в ней топорщилось что-то, оставшееся с тех дней, когда он выслеживал изготовителей воровских денег. Мирон полез туда, пошарил, отыскал засохший ломоть хлеба, отыскал деревянную обгрызенную ложку, которую с трудом опознал на ощупь, накололся на костяной гребень, в котором половины зубцов не хватало, и наконец

добыл завернутые в тряпицу кремень и кресало.

— А ты почем знал?.. — изумившись, спросил он.

— Да не знал я… Просто — вся надежда на это была, — признался Стенька.

Опустившись на корточки, он пошарил вокруг, добыл мешок, скрутил соломенный жгут, а Мирон уронил на него выбитые искры раз и другой, причем ветхая тряпица послужила заместо трута.

— Бочек-то! — воскликнул Стенька. И торопливо пошел в них заглядывать. Мирон светил ему, для чего-то поднимая руку повыше и даже привставая на цыпочки.

— Поди ж ты… — удивлялся ярыжка. — Кто ж знал, что у меня в суме весь богомольный припас сохраняется?..

— Сам ты и знал, — Стенька едва ль не нырнул в бочку, убедился в ее пустоте и прошептал озадаченно: — Эта, что ли?

Ощущавший некоторую вину Мирон качнул бочку за край и слегка переместил. Стенька пошарил у ее основания.

— Крути еще жгут, — велел Мирон, — не то руку сожгу.

Бочка оказалась та самая, вот только лаз был доподлинной норой — вел не вниз, а вбок. Выглядел он таким узким, что непонятно, как Стенькиным плечам да Миронову брюху туда протиснуться.