Сальватор - Александр Дюма

— А, вы уже легли, дорогой крестный? — спросил Петрус.

— Да, — отвечал тот. — Еще как лег, крестничек!

— Кровать удобная?

— Нет.

— Как нет?!

— Мы, старые морские волки, привыкли спать на жестком, и здесь для меня, признаться, пожалуй мягковато, но я привыкну! Ко всему человек привыкает, даже к хорошему.

Петрус отметил про себя, что его крестный слишком часто, может быть, повторяет: «Мы, старые морские волки».

Впрочем, в своей речи Пьер Берто был, как могли заметить читатели, весьма сдержан в других чисто морских выражениях, и Петрус решил — по правде говоря, вполне справедливо — не обращать внимания на это присловье, искупавшееся многими прекрасными качествами капитана.

Отогнав от себя эту мысль, он спросил:

— Вам ничего больше не нужно?

— Абсолютно ничего. Даже каюта на флагманском корабле вряд ли обставлена лучше, чем эта твоя холостяцкая квартира; я чувствую, что помолодел лет на двадцать.

— Желаю вам, дорогой крестный, — засмеялся Петрус, — молодеть хоть до конца своих дней!

— Теперь, вкусив новой жизни, я не откажусь от этого, хотя мы, старые морские волки, любим разнообразие.

Петрус не сдержался и слегка поморщился.

— A-а, мое присловье «мы, старые морские волки». Не волнуйся, я исправлюсь.

— Да что вы, крестный, вы вправе говорить как вам вздумается!

— Нет, нет, я знаю свои недостатки! Ты не первый упрекаешь меня за это.

— Напротив, я вас абсолютно ни в чем не упрекаю.

— Мальчик мой! Человек, привыкший за сутки определять по небу приближение бури, замечает малейшее облачко. Еще раз повторяю: не волнуйся, с этой минуты я за собой слежу, особенно при посторонних.

— Мне, право, неловко…

— Отчего же? Оттого что твой крестный, хоть он капитан и хвастается этим, остался всего-навсего неотесанным матросом? Впрочем, сердце у него доброе, у тебя еще будет случай в этом убедиться, слышишь, крестник?.. А теперь ступай спать. Завтра еще будет день, и мы поговорим о твоих делах… А признайся: ты никак не ожидал, что твой крестный явится к тебе сегодня утром на галионе?

— Как видите, я потрясен, ослеплен, очарован. Честно говоря, если бы я не видел вас сейчас перед собой, я бы решил, что мне все пригрезилось.

— Вот видишь! — без тени гордости сказал капитан.

Он понурился и задумчиво, тоном глубокой меланхолии произнес:

— Можешь мне не верить, крестник, но я предпочел бы иметь хоть какой-нибудь талант или — раз уж я разоткровенничался, позволю себе помечтать о невозможном — такой талант, как у тебя, чем владеть несметными богатствами. Когда я думаю об этом огромном состоянии, я непременно вспоминаю строки славного Лафонтена…

Указав на книгу, лежавшую на ночном столике, он процитировал:

В величье, в золоте счастливой нет судьбы!Два эти божества ответят на мольбыЛишь благом временным и радостью тревожной.[36]

— Гм-гм! — обронил Петрус, давая понять, что готов поспорить с капитаном.

— Гм-гм! — повторил с той же интонацией Пьер Берто. — Да если бы я тебя не нашел, я бы точно запутался. Я не знал, что делать со своими деньгами. Учредил бы, несомненно, какое-нибудь богоугодное заведение, какой-нибудь приют для моряков-калек или королей-изгнанников, но, к счастью, обрел тебя и могу повторить вслед за Орестом:

Судьба моя теперь свое обличье сменит![37]

Ну, теперь иди спать!

— Придется вам подчиниться, и даже от чистого сердца, потому что завтра мне надо встать пораньше: распродажа назначена на воскресенье, и мне необходимо предупредить оценщика, иначе в субботу он все отсюда вывезет.

— Что вывезет?

— Мебель.

— Мебель! — повторил капитан.

— О, не беспокойтесь, — рассмеялся Петрус, — ваши комнаты останутся в неприкосновенности.

— Это не имеет значения. Вывезти твою мебель, мальчик мой! — нахмурился капитан. — Хотел бы я посмотреть, осмелится ли кто-нибудь, пусть даже этот тупой оценщик, забрать что-либо без моего позволения! Тысяча чертей и преисподняя! Я сделаю хорошую парусину из его шкуры!

— Вам не придется брать на себя этот труд, крестный.

— Да это был бы не труд, а удовольствие. Ну, спокойной ночи, и до завтра! Не удивляйся, если я тебя разбужу: мы, старые морские… — Ну вот, опять это присловье! Моряки обычно поднимаются засветло. Обними меня и ступай к себе.

Петрус послушался. Он горячо обнял капитана и поднялся к себе.

Не стоит и говорить, что ему всю ночь снились Потоси, Голконда, Эльдорадо.

Во сне, или, точнее, в первой его половине, капитан представлялся Петрусу в сверкающем облаке как дух алмазных копей и золотых жил!

Так, в восхитительных, феерических видениях, прошла первая половина ночи, похожая на прихотливую арабскую сказку; но над всей этой фантасмагорией на ярком небе сияла звезда, это была Регина, и, перебирая ее волосы, Петрус играл, будто сияющими цветами, бриллиантами обеих Индий.

Отметим, однако, что любимое выражение его крестного «мы, старые морские волки», то забывалось, то бросалось в глаза, как пятно на бриллианте чистейшей воды.

Наутро после этого фантастического дня капитан Монтобан, как и обещал, проснулся на заре с первым лучом, пробивавшимся сквозь решетчатый ставень. Он взглянул на свой хронометр.

Было около четырех часов утра.

Ему, разумеется, не хотелось будить крестника в этот скорее еще ночной, чем утренний час. Он решил бороться с этим торжествующим солнечным лучом, ворвавшимся к нему без доклада: отвернулся к стене и закрыл глаза с ворчанием, свидетельствовавшим о твердой решимости продолжать сон.

Человек предполагает, а Бог располагает.

То ли сказывалась многолетняя привычка вставать засветло, то ли совесть капитана была не совсем чиста, но он так и не смог снова заснуть и спустя десять минут поднялся с постели, кляня все на свете.

Немало времени он провел за туалетом.

Он тщательно уложил волосы, расчесал бороду и оделся с ног до головы.

В половине пятого туалет был завершен.

Капитан снова оказался в затруднении.

Как скоротать время до менее необычного часа?

Немного походить!

За четверть часа капитан раз десять прошелся по комнате вдоль и поперек, подобно мнимому больному; наконец, вероятно устав от этого упражнения, отворил окно, выходившее на бульвар Монпарнас, и вдохнул свежего утреннего воздуха, прислушиваясь к громкому щебету птиц, расшумевшихся среди ветвей за своим утренним туалетом.