Сальватор - Александр Дюма

— Думаю, да, — отвечал Петрус.

— Эта торговля кормила меня три или четыре года, и, кроме того, я завязал отношения с Южной Америкой. Когда вспыхнуло восстание, губительное для Испании и ее трухлявой и дряхлой нации, я поступил на службу к Боливару. Я угадал в нем великого человека.

— Так вы, значит, один из освободителей Венесуэлы и Новой Гранады, один из основателей Колумбии? — изумился Петрус.

— И горжусь этим, крестник! Но после уничтожения рабства я решил разбогатеть другим способом. Мне показалось, что в окрестностях Кито я видел участок, богатый золотыми самородками. Я тщательно изучил местность, напал на жилу и попросил концессию. Учитывая мои заслуги перед Республикой, мне предоставили упомянутую концессию. Через шесть лет я заработал скромную сумму в четыре миллиона и уступил эту разработку за сто тысяч пиастров — иначе говоря, она приносит мне по пятьсот тысяч ливров ежегодно. После этого я вернулся во Францию, где намерен недурно устроиться со своими четырьмя миллионами и жить на пятьсот тысяч ливров ренты. Ты одобряешь мой план, крестник?

— Еще бы!

— Детей у меня нет, родственников — тоже… даже троюродных или четвероюродных, которых я бы хоть раз в глаза видел. Жениться я не намерен; что же, по-твоему, мне делать с таким состоянием? А тебе оно принадлежит по праву…

— Капитан!

— Ну вот, опять ты за свое! Тебе оно принадлежит по праву, а ты с самого начала отказываешься от тридцати трех тысяч франков?

— Надеюсь, вы понимаете мои чувства, дорогой крестный.

— Нет, признаться, не понимаю, что́ тебе не нравится. Я холостяк, я сказочно богат, я твой второй отец и предлагаю тебе сущую безделицу, а ты отказываешься! Знаешь ли ты, мой мальчик, что не успели мы встретиться, а ты уже нанес мне смертельную обиду?

— Я не хотел вас обидеть, крестный.

— Хотел ты или нет, — прочувствованно сказал капитан, — ты глубоко меня огорчил! Ранил в самое сердце!

— Простите меня, дорогой крестный, — не на шутку встревожился Петрус. — Я совсем не ожидал от вас такого предложения и растерялся, когда услышал его, а потому не проявил должной признательности. Приношу вам свои извинения.

— Так ты принимаешь мое предложение?

— Этого я не сказал.

— Если ты откажешься, знаешь, что я сделаю?

— Нет.

— Сейчас узнаешь.

Петрус ждал, что будет дальше.

Капитан вынул из внутреннего кармана туго набитый бумажник и раскрыл его.

В бумажнике лежали банковские билеты.

— Я возьму отсюда тридцать три билета — а здесь их две сотни, — скомкаю их, отворю окно и вышвырну на улицу.

— Зачем? — спросил Петрус.

— Чтобы показать тебе, что я делаю с этими бумажками.

И капитан выхватил из бумажника дюжину билетов и скомкал их, словно это была папиросная бумага.

После этого он решительнейшим образом направился к окну.

Петрус его остановил.

— Не надо глупостей, давайте попробуем найти общий язык.

— Тридцать три тысячи или смерть! — пригрозил капитан.

— Не тридцать три, учитывая, что все деньги мне не нужны.

— Тридцать три тысячи франков или…

— Да выслушайте же, черт побери, или я стану ругаться как матрос. Я вам докажу, что я сын корсара, тысяча чертей и преисподняя!

— Младенец сказал «папа»! — вскричал Пьер Берто. — Господь велик! Послушаем твои предложения.

— Да, послушайте. Я испытываю смущение, потому что, как вы сами сказали, дорогой крестный, я наделал долгов.

— На то она и молодость!

— Однако мне не было бы так стыдно, если бы, делая эти безумные траты, я вместе с тем не бездельничал.

— Нельзя же все время работать!

— И я решил снова взяться за дело.

— А как же любовь?

Петрус покраснел.

— Любовь и работа могут идти рука об руку. Словом, я решил усердно потрудиться, как принято говорить.

— Хорошо, давай потрудимся. Но англичан, или, иначе говоря, кредиторов, надо чуть сбрызнуть, как говорят садовники, на то время пока мы извлечем прибыль из нашей кисти.

— Вот именно!

— Пожалуйста, — предложил капитан, протянув Петрусу свой бумажник. — Вот тебе для этого лейка, мальчик мой. Я тебе ничего не навязываю, бери сколько хочешь.

— Отлично! — сказал Петрус. — Вы становитесь благоразумным. Я вижу, мы сумеем договориться.

Петрус взял десять тысяч франков и вернул бумажник Пьеру Берто, следившему краем глаза за действиями художника.

— Десять тысяч франков! — хмыкнул капитан. — Да любой кошатник ссудил бы тебя этой суммой под шесть процентов… Кстати, почему ты мне не предлагаешь процентов?

— Дорогой крестный! Я боялся вас обидеть.

— Отнюдь нет! Я, напротив, хочу выговорить проценты.

— Пожалуйста.

— Я прибыл вчера в Париж с намерением купить дом и обставить его как можно лучше.

— Понимаю.

— Но прежде чем я найду подходящую скорлупку, пройдет не меньше недели.

— Это самое меньшее.

— На меблировку уйдет еще около недели.

— А то и две.

— Пусть будет две, не хочу с тобой спорить; итого — три недели.

— А то и больше.

— Не придирайся к мелочам, не то я заберу свое предложение назад.

— Какое предложение?

— Которое я собирался тебе сделать.

— А почему вы хотите его забрать?

— Потому что у тебя характер задиристый, а у меня упрямый: мы не уживемся.

— А вы хотели поселиться у меня? — спросил Петрус.

— Знаешь, я со вчерашнего дня живу в гостинице «Гавр» и уже сыт ею выше головы, — промолвил капитан. — Я собирался тебе сказать: «Петрус, дорогой мой крестник, милый мальчик, не найдется ли у тебя комнаты, каморки, мансарды, какого-нибудь закуточка, где я мог бы подвесить свою койку? Можешь сделать это для бедного капитана Берто Монтобана?»

— Как?! — вскричал Петрус, приходя в восторг от того, что может хоть чем-нибудь быть полезен человеку, с такой простотой предоставившему свой кошелек в его распоряжение.

— Разумеется, если это тебя стеснит хоть в малейшей степени… — продолжал капитан, — ты только скажи!

— Как, черт побери, вы могли такое подумать?

— Видишь ли, со мной можно не церемониться: отвечай откровенно, положа руку на сердце. Да или нет?

— Положа руку на сердце, откровенно говорю вам, дорогой крестный: ничто не может мне доставить большего удовольствия, чем ваше предложение. Только вот…

— Что?

— В те дни, когда у меня будет модель… когда у меня сеанс…

— Понял… понял… Свобода! Libertas![35]

— Теперь вы заговорили на арабском.

— Я говорю по-арабски?! Видно, сам того не зная, как господин Журден говорил прозой.