Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И хотя, как заметила Татьяна Свербилова, «водевиль Корнейчука нужно оценивать с точки зрения низовой культуры ХХ столетия, которая объединяет фольклорные концепты с китчем, и не искать в нем, как газета „Правда“, „большой жизненной правды“»[1011], его колхозные комедии, начиная с «В степях Украины», и в самом деле являлись «произведениями большой жизненной правды», поскольку правдиво отражали ментальный профиль зрительской аудитории, у которой они пользовались популярностью.
Действительно, пьеса Корнейчука, как утверждает Свербилова, воспроизводила традицию малороссийской комической оперы XIX века (украинской версии водевиля)[1012]. Жанровая традиция усиливалась у Корнейчука театром в театре (типичный прием сталинских комедий, повторяющийся в «Веселых ребятах», «Цирке», «Волге-Волге», «Свинарке и пастухе», «Сказании о земле Сибирской», «Кубанских казаках»). Причем у Корнейчука этот прием «сцены на сцене» был удвоен (по ходу пьесы молодые герои репетировали «Ромео и Джульетту», а в конце происходило конно-спортивное действо, в котором принимал участие маршал Буденный). Здесь наличествовали едва ли не все амплуа балагана — вплоть до инкогнито (секретарь обкома) и свадебного генерала (Буденный). Мотив переодевания (секретарь обкома/шофер) также был удвоен — это переодевание героев в официальную одежду для составления милицейского протокола в начале пьесы.
Фарсовый смех Корнейчука также демонстративно вторичен. Его комедия наполнена многочисленными прямыми отсылками к «Сорочинской ярмарке», «Ивану Федоровичу Шпоньке и его тетушке», «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Апелляция к Гоголю шла дальше простой схожести комедийных ситуаций и антропонимики, но использовалась как ключ к «народному» смеху. Именно такой — низовой национальный смех пытался сымитировать Корнейчук. И это высоко оценил Сталин, сам занимавшийся подобной же симуляцией.
Как мы видели, юмор намного чувствительнее к социальному и национальному профилю аудитории, чем сатира. Поэтому сатира почти всегда интернациональна (Аристофан, Мольер, Дефо, Свифт), а юмор почти всегда национален. Сатирические образы (Скупой, Тартюф, Плюшкин) — общечеловеческие типы, а юмор (английский, французский или еврейский) — национально специфичен.
Особенность же колхозных комедий в том, что они не сатиричны. Сатира могла бы отвлечь от их очень дурного вкуса. Но она стала в 1930-е годы невозможной, поэтому на первый план выходила жанровая комедийность. Юмор — куда более сложный модус, чем сатира. В отличие от сатиры, уровень которой измеряется смелостью, оригинальностью, проницательностью, уровень юмора измеряется уровнем вкуса и отчасти — культуры: чем ниже уровень культуры (которая является важной, хотя и не обязательной, предпосылкой качества вкуса), тем грубее и примитивнее вкус. От последнего зависит качество юмора. Речь идет об остроте восприятия, которое можно уподобить чувствительности к свету — способности животных, в отличие от людей, видеть в ультрафиолетовом регистре: для человека, не обладающего развитым вкусом, тонкий юмор остается либо незамеченным, либо непонятным, высоколобым и просто недоступным (и потому несмешным). Напротив, для остроумного человека, обладающего развитым чувством юмора, «шароварный» юмор представляется примитивным, грубым и безвкусным (и потому несмешным).
Как бы то ни было, Корнейчук первым успешно скрестил водевиль с производственной (колхозной) пьесой, а производственный конфликт — с водевильно-комедийным. И уже в первой послевоенной его комедии «Приезжайте в Звонковое» (1945) в водевильный сюжет было упаковано новое актуальное политическое сообщение: борьба с «настроениями успокоенности». Пережившая войну председатель колхоза не хочет никакого «восстановления села»: «Слушай, что я скажу, скажу от сердца и за всех: я такое пережила за эту войну, что на душе у меня одно теперь — спокойно жить». Ее поддерживает отставший от жизни архитектор: «Люди действительно переутомлены. Нужно не менее десяти спокойных лет, чтобы народ отдохнул, набрался сил. Нужен покой, как никогда. Нам всем нужно отдохнуть».
Председатель сельсовета, однако, думает иначе: «Не только ты, Марина, горе видела, а каждый из нас пережил горе и видел смерть в глаза. Этим теперь никого не удивишь. Жить хочется, Марина… Хочется красиво жить». Ей вторит парторг: «Так что ж, давайте отдыхать. Заснем лет на десять, а ежели никто не разбудит, то и на двадцать… Я думаю подарить Марине и товарищу Придорожному все свои подушки, а когда мы отстроим село — тогда разбудим их и пригласим».
Пьеса интересна тем, что протекает как водевиль в рамках не комедийного, но типично производственного конфликта. На первое место в ней выходит резонер — парторг колхоза. Он организовывает людей, он увлекает маловеров, он заражает всех мечтой: «Мы весь Советский Союз зальем пшеницей, а по винограду поспорим с самим французом. Кандидат наук сказал, что во всей Европе нет такого богатства, как на Украине». На слова колхозника: «Не до виноградников нам теперь… Видишь, какое Звонковое: халупы одни да курятники. Невесело здесь теперь», он отвечает: «Так мы эти халупы раскидаем к чертовой матери и такие построим дома, что не снилось Звонковому. Читал постановление правительства о строительстве на селах?» Слова об усталости также не находят в нем сочувствия: «Где цветущая жизнь? Кто для тебя ее построит? Чьи руки? Отвечай». И вот уже все поднимаются на работу, все находят себе место в восстановлении села, а вчерашние маловеры от одного его слова и похлопывания по плечу поднимаются на строительство.
При этом в пьесе четыре водевильные влюбленные пары (парторг — председатель колхоза; агроном — дочка архитектора; колхозный конюх — председатель сельсовета; тракторист — врач), отношения которых завершаются предсказуемо успешно. А также шаржированные и характерные персонажи — оторванный от жизни архитектор, наивный художник, местный пьяница, кокетка, набравшаяся на фронте «городского фасону». Корнейчук решал непростую задачу, закачивая коллизии послевоенного восстановления в водевильные амплуа, при этом сильно перехлестывая по части «мечты». И дело не только в фантазиях небывалого восстановления села и строительства коттеджей для колхозников, но и в самих «жизненных коллизиях».
Представить себе в послевоенном селе председателя сельсовета замужем за конюхом или трактористом, женатого на враче было непросто даже самим героям. Тракторист приглашает всех на свадьбу. Он женится на враче, которая лечила его в госпитале и теперь приехала к нему в разрушенное село из города. В финале разрешается и основная любовная коллизия: председатель сельсовета извиняется перед парторгом за то, что не верила в быстрое восстановление села, а парторг извиняется перед ней за то, что без ее ведома начал выращивать виноградники. И, простив друг друга, они созрели наконец до ожидавшегося
