Рубеж. Пентакль - Марина и Сергей Дяченко

Натягиваю ковер до подбородка; ежусь. Мне холодно.

Солнце заглядывает в проломы окон. Протискивается между витражными осколками. Режет себя в кровь, и волна легко струится вдоль стен: белизна, багрец, изумруд.

Три великие Колесницы: Милость и Сила, уравновешенные Великолепием. Радуга, ясно говорящая: «Нет заступника, и некому отменить приговор».

Отчего же мне смешно?.. смешно и холодно.

Сесть удается не сразу. Вот он, на скамье: мой сын. Рядом. Спит. Зародыш в материнской утробе. Спи, малыш, не думай о том, что утроба нашей с тобой Ярины похоронена, выкопана, пронзена осиновым колом и вновь опущена в землю.

Это ты прошептал во сне: «Я спасу»?

Или мне показалось?

Кого ты спасешь? – Мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверстой могилы?

Всех?

– Глупый, глупый каф-Малах…

Резко оборачиваюсь. В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной. Некоторое время перевожу дух, жду, пока сойдут слезы, разом застлавшие глаза.

Никогда!.. никогда раньше… каф-Малахом, золотой осой, пламенем ли, искоркой – никогда!..

Смотрю.

Старый, очень старый человек стоит напротив, до половины утонув в стене.

– Рав Элиша?! Рав Элиша, тебя ли вижу?!

Он молчит. Молчит и не отрывает взгляда: живого, насмешливого… родного. Если бы я мог выбирать отца, я бы выбрал – его.

Нет, иначе – я его выбрал.

– Рав Элиша!

И внезапно я все понимаю. Как обычно, он ответил мне, ответил самим своим приходом, но потребовалось время, чтобы его ответ вошел в глупого, глупого каф-Малаха.

Я сижу на полу, мучаясь холодом и болью в спине.

Он стоит напротив, плечом уходя в стену.

Прошлое отразилось в зеркале, поменяв нас местами и став – настоящим. Самым настоящим.

– Осы больше нет, рав Элиша?! Там, в медальоне – ее нет?!

Он смеется.

Смеюсь в ответ.

– Но и Блудного Ангела нет? Да, старый рав?!

Свербит в носу. Чихаю: гулко, эхом сотрясая зал.

Да, Блудного Ангела больше нет.

Что же я сделал вчера, на пределе вытаскивая с Околицы ненужных мне людей? Что я натворил, что сотворил, отчего стал таким – прежним и новым в один час?!

Гляжу насквозь.

Не вижу. Ничего не вижу. Зал, стены, цветные клыки в деснах окон; старый, очень старый человек напротив.

Свет Внешнего нарушил влияние верха на основу? В ракурсе Сосудов это дало возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья – надежду на всплеск Чуда?

Пустые слова.

Меньше, чем пустые.

Тянусь – волей? остатками?! нет, просто четырехпалой рукой.

Беру с пола зеленый осколок.

Наискось, по мякоти ладони – больно! Хорошо хоть, не очень глубоко зацепил. И течет – по запястью, по предплечью, тяжко капает на плиты.

Кровь.

Янтарная, густая… сворачивается коростой, прекращает течь.

Кровь.

Моя.

– Я сейчас смертен, рав Элиша?

– Глупый, глупый каф-Малах…

Старый, очень старый человек улыбается.

Улыбаюсь в ответ.

Прощаюсь.

– …Пали!

Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу – три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню.

На пол.

Многоголосый крик – снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе…

– Пали!

Грохот, треск.

Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? Наверное.

Сын мой, ты спишь? Ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия?

Есть ли вокруг нас безопасное место?

Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться. Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь – жидкий янтарь.

Я еще нужен моему мальчику.

Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи – не осой в золотые стенки, но силой в силу.

Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик, – видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью… нет! не думать! не вспоминать!

Раньше нет, есть лишь сейчас.

Сын мой, я скоро вернусь! Я не дам никому войти в твой зал, будь он латник здешнего князя, будь он Ангел Силы, язык обмана из жерла великой бездны!

Мне холодно.

Мне смешно.

Может быть, это и есть – страх?

– …От чорт!

У башенного окна отчаянно бранился один из черкасов. Завидя меня в дверях, он выпучил глаза. Рука дернулась: сотворить знамение.

– Подвинься!

Детская трещотка ожила в моих руках.

Словно ждала.

И почему-то казалось: не люди-муравьи падают наземь, опоздав добежать до рва со стоячей водой.

Длится бой у Рубежа, со сворой Ангела Силы.

Только не так, как тогда: один против всех.

Иначе.

Логин Загаржецкий, сотник валковский

В окне, поверх щитка кулемета, на миг возникла черномазая харя: сложились в ухмылку собачьи губы, плеснули огнем прорези узких глаз – негасимые лампады от висков к переносью.

Очухался, чорт-спаситель?!

Чорт махнул сотнику как старому знакомому шестипалой ручищей – и нырнул за щиток. Мгновение, и махиния вновь ожила, застрочила ровно, уверенно. Обернувшись к бойнице, сотник увидел, как свинцовый смерч безжалостно метет сперва по полю, а дальше – по насыпи, где вновь столпились вражьи стрелки.

«Вот оно, значит, как, – подумалось невпопад: хоть лоб крести, прося прощения за думу еретическую. – Знать, пришло время биться вместе – будь ты хоть черкас реестровый, хоть жид записной, хоть ведьма из земель неведомых, хоть сам лысый дидько! Ну что ж, панове вороги, добро пожаловать в пекло!»

И, криво усмехнувшись, сотник плотнее сунулся щекой к прикладу рушницы.

Потом и вправду было пекло.

Наместничьи полки навалились всей силой. Подступили к воротам, к стенам, забрасывая ров вязанками хвороста, теми же щитами, досками, бревнами. Жахнула в ответ Петрова гаковница, выкосив с полдюжины лезущих на стены латников; одна за другой, рванули четыре бонбы – не соврал Гром-москаль, вон и потроха к радуге летят. Горячее, липкое шмякнулось в лицо, и Логин не сразу понял в дыму, грохоте и пороховом угаре: что это? откуда?!