Постижение истории - Арнольд Тойнби

Должен сказать, что и моя душа была в свое время опалена тем же огнем. Я никогда не забуду памятное зимнее утро начала 1898 г., когда в лондонской квартире моих родителей появилось на книжной полке четыре тома в одинаковых переплетах. Это была серия Фишера Унвина «История наций». Я имел вполне благоприятное окружение, для того чтобы сознание мое проснулось на рубеже девяти-десяти лет и призвало меня стать историком. Моя мать была историком. Я хорошо помню, как она писала в 1898 г. «Невыдуманные рассказы из шотландской истории», и помню восторг, охвативший меня, когда я взял в руки книгу с яркими картинками. Мать написала эту книгу, чтобы оплатить долг няне, которая присматривала за мной, когда мне было четыре или пять лет. И хотя мне было жаль расставаться с няней, я был вознагражден тем, что больше времени стал проводить с матерью. Каждый вечер, когда мама укладывала меня спать, она рассказывала мне историю Англии до битвы при Ватерлоо. Я был очень восприимчив к родной истории, но то памятное утро произвело решающее воздействие на мое дальнейшее интеллектуальное становление. Ибо открытие сияния древнеегипетского и вавилонского светил вывели меня из состояния Инь и привели в динамику Ян, пробудив неугасающее любопытство. И это продолжается более пятидесяти четырех лет.

Шхуна вышла в открытый океан (в детстве я как-то убежал на берег моря, но няня догнала меня и вернула домой; теперь уже не было няни, чтобы возвратить меня из предпринятого интеллектуального путешествия в Океан Истории). В школе любопытство мое было подогрето знакомством с опытом Геродота, отправившегося в ахеменидскую империю, и я стал изучать разновидности христианства в Грузии и Абиссинии. Университет открыл мне новый мир Дальнего Востока и Великой евразийской степи. Когда я сдал последние экзамены, мое любопытство увлекло меня в театр красочной эллинской истории – я стал сотрудником Британской археологической школы в Риме и Афинах. Там я сделал открытие тогда еще живого оттоманского мира. Это дало мне место в турецкой секции иностранного отдела британской делегации на Парижской мирной конференции 1919 г. Между первой и второй мировыми войнами мое любопытство подтолкнуло меня к интенсивным занятиям международными отношениями. Это расширило мой кругозор. Но чтобы добавить еще одно измерение к своей интеллектуальной вселенной, я вместе с К. Г. Юнгом совершил погружение в бездну Подсознательного. После второй мировой войны то же неуемное любопытство завлекло меня в область экономики. Я стал исследовать производственные циклы, надеясь, что это позволит мне лучше понять зависимость между Законом и Свободой в Истории. А 15 сентября 1952 г., перевалив на вторую половину шестьдесят четвертого года жизни, я ощутил, как подступающее Время еще настойчивее толкает меня в путь на поиски новых миров.

В этом возрасте меня вдохновил пример историка, банкира и государственного деятеля Георга Грота (1794-1871), который за два года до завершения последнего заключительного тома своей двенадцатитомной истории Греции увлекся новой работой. В результате этого увлечения появилось три тома о Платоне. Не успел выйти последний из них, как автор принялся за Аристотеля. Однако он не смог новым изданием ответить на вызов Времени – Смерть прекратила гонку.

Всем сердцем преданный примеру Георга Грота, я старался не отстать и от лорда Брайса (1838-1922), который, не успев закончить одну книгу, уже планировал следующую. Свой последний подвиг – исследование «Современные демократии» – он совершил, когда ему было уже за восемьдесят. Он намеревался еще написать о Юстиниане I и его супруге Феодоре, когда смерть прервала его замыслы.

Вдохновленный примерами Брайса и Грота, я, перешагнув в декабре 1950 г. порог двенадцатой части своего труда из тринадцати запланированных, принялся обдумывать «Религию историка» и «Историю эллинской цивилизации», которую начал еще в 1914 г., но прекратил из-за первой мировой войны.

В 1952 г. мое любопытство заставило меня переключиться с изучения арабского и турецкого языков на изучение новоперсидского. Мне вполне удавалось совмещать изучение трех языков в 1924 г., когда приходилось участвовать в издании «Хроники международных отношений». К 1927 г. относятся первые систематические заметки для настоящего Исследования, которое я начал писать регулярно в 1930 г. Пять лет, проведенных в свое время в Уинчестере (1902-1907), дали мне достаточное знание греческого и латыни, чтобы свободно разбираться в античной классике, однако меня не покидала мечта столь же свободно ориентироваться в исламской классике. Первые шаги к этому я сделал в 1915г в Лондонской школе восточных исследований, но в 1924 г. вынужден был прекратить свои занятия турецким и арабским языками. К 1952 г. желание, отодвинутое в 1924 г. на задний план, переросло уже в настоятельную потребность. Я буквально сгорал от стыда, когда вспоминал, что мой любимый герой Генрих Шлиман выучил самостоятельно тринадцать языков.

В 1952 г. мною овладело также страстное желание совершить путешествие по наиболее примечательным историческом местам которых я никогда не видел или которые приворожили меня однажды.

Каждый раз, когда я задумываюсь о своих геродотовских амбициях, я вспоминаю анекдот, рассказанный лордом Брайсом. Лорд Брайс, завзятый путешественник, объездивший к тому времени уже полмира, почувствовал как-то легкое недомогание. Это навело его на мысль, что дальнейшие путешествия могут оказаться под вопросом. Тогда они с леди Брайс решили избрать для следующего путешествия наиболее суровый край, чтобы испытать свое физическое состояние. Выбор их пал на Сибирь. Успешно преодолев сибирские просторы, они решили, что им вполне по силам и остальная часть мира. Пример лорда Брайса тем сильнее вдохновлял меня, чем ближе я приближался к окончанию «Постижения истории». И вот на середине шестьдесят четвертого года жизни я благодарю Бога за любопытство, которым Он наделил меня пятьдесят четыре года назад и которое никогда не покидает меня с тех пор.

Без вдохновения, которое подстегивается любопытством, никто не может стать историком, поскольку без него невозможно разорвать состояние Инь, состояние инфантильной восприимчивости, невозможно заставить свой ум метаться в поисках разгадки тайны Вселенной. Невозможно стать историком, не имея любознательности, как невозможно и оставаться им, если ты утратил это качество. Однако любознательность – вещь необходимая, но явно недостаточная. И если любопытство – это Пегас, то, раз оседлав его, историк должен постоянно помнить об узде и не позволять своему крылатому коню скакать, что называется, куда глаза глядят.

Ученый, допустивший бесконтрольное развитие своей любознательности, рискует растерять свою творческую потенцию Особенно это опасно для западного ученого, который в силу сложившейся на Западе традиции образования склонен зачастую считать целью образования не сознательную и полнокровную жизнь, а экзамен. Институт экзамена, формировавший ученые умы в течение последних восьми столетий западной истории, был введен в западных университетах отцами раннего средневековья. Образовательная система формировалась на базе теологии. А миф о Страшном Суде был частью наследия, полученного христианской церковью от культа Осириса, а также через зороастризм. Но если египетские отцы культа Осириса рассматривали Страшный Суд как этическое испытание, символически представленное весами Осириса, на чашах которых лежали добрые и дурные поступки отлетевшей души, христианская церковь, пропитанная, кроме того, и эллинистической философией, дополнила вопрос Осириса «Плохо или хорошо?» аристотелевской интеллектуальной задачей: «Истинно или ложно?»

Когда мерзость интеллектуализма овладела западным секулярным образованием, равно как и западной христианской теологией, страх не выдержать экзамен стал основываться не на том, что публично обнаружится нечто неправомерное в мирской жизни ученика, и не на том, что его лишат степени, что входило в юрисдикцию университета, а на том, что проваливший экзамен будет обречен на вечные муки в аду, ибо средневековая, да и ранняя новая западная, христианская вера предусматривала обязательное наказание за неортодоксальные взгляды. Поскольку поток информации, поступающей в распоряжение западного экзаменатора для его непрекращающейся интеллектуальной войны с учеником нарастает в геометрической прогрессии, экзамены на Западе превратились в кошмар, который можно сравнить с кошмаром средневековых допросов инквизиции. Однако самый худший из ожидающих нас экзаменов – это посмертный экзамен; ибо даже отличник, похвально прошедший все испытания, которые обрушила на него его альма-матер, выходит в жизнь не с тем, чтобы применять свои знания в практических делах, но с тем, чтобы продолжать их накапливать и в конце концов унести их в могилу.