Собрание сочинений. Том 9. Снеговик. Нанон - Жорж Санд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дюмон покорно исполнил его приказ, хотя ничего не понял, но когда прошел пол-лье, а Эмильен все не появлялся, стариком овладело беспокойство. Правда, он утешал себя тем, что, зная здешние места много лучше Эмильена, очевидно, сильно обогнал его. Пройдя еще какое-то расстояние, он решил подождать своего господина, но прохожие стали на него обращать внимание, и, боясь, как бы они чего не заподозрили, Дюмон опять тронулся в путь и завернул в лесок перевести дух. До монастыря он добрался на следующий день, всю дорогу торопился, так как ему не терпелось встретиться с Эмильеном. Но, увы, тот не вернулся, и мы напрасно ждали его. Эмильен решил спасти своего старого слугу и в то же время не желал компрометировать господина Костежу, поэтому снова пришел к нему и, проникнув в его кабинет через потайную дверцу, сказал:
— Поскольку на мне тяготеет обвинение, я сам отдаюсь вам в руки.
Эмильен хотел было добавить: «Благодарю вас за все, но не хочу подвергать вас опасности», как господин Костежу, писавший какую-то бумагу, бросил на него выразительный взгляд, как бы предупреждая, что надо держать язык за зубами. Дверь в переднюю была открыта, и почти сразу на пороге появился человек в карманьоле из тонкого сукна, в красном колпаке, перевязанный кушаком и при большой сабле; увидев Эмильена, он вперил в него глаза, словно стервятник, увидевший жаворонка.
Сначала Эмильен не узнал его, но тут человек сказал зычным голосом:
— На ловца и зверь бежит! Его и разыскивать не надо!
Только тут Эмильен его узнал: то был брат Памфил, бывший монах из монастыря Валькрё, тот самый, который засадил отца Фрюктюё в темницу за то, что он отказался принять участие в чудесах, якобы творимых божьей матерью; это его приор в разговоре с нами называл честолюбцем, способным на любую подлость; именно он особенно ненавидел Эмильена. Он стал членом революционного трибунала в Лиможе, самым ревностным из обвинителей и самым беспощадным из санкюлотов.
Он незамедлительно приступил к допросу в кабинете господина Костежу, но Эмильен испытал такое отвращение при виде этого Памфила, что отказался отвечать ему, после чего вооруженные пиками санкюлоты взяли его под стражу и повели в тюрьму, во все горло вопя на улицах:
— Еще один Попался! Еще один аристократ, который собирался податься к врагу! Теперь он скоро окажется по ту сторону, хоть ему и не больно охота переходить эту границу!
Какие-то рабочие заорали: «Да здравствует гильотина!», осыпая оскорблениями бедного юношу. Впрочем, большинство делало вид, что ничего не слышит, потому что боялось и революционеров и монархистов; аристократы бежали все до одного, но в городе остались буржуа, настроенные достаточно умеренно, которые ни во что не вмешивались, однако все видели и все брали на заметку, чтобы при случае, когда сила окажется на их стороне, по заслугам наказать зачинщиков злодеяний.
Когда Дюмон рассказал нам то, что видел собственными глазами, не переставая удивляться, почему это Эмильен не возвращается домой, я поняла, что Эмильен сам выдал себя властям и что теперь он пропал. Но, как ни странно, я не испытывала сердечной боли, вернее — не успела ее почувствовать. Видимо, уже тогда у меня появилась способность в опасных положениях действовать с неизменной решительностью, и мысль о том, что Эмильена нужно спасти любой ценой, мгновенно овладела мною.
Мысль была отчаянная, что и говорить, но я гнала прочь сомнения, считала ее здравой и всем своим существом слепо и упрямо верила, что добьюсь невозможного. Я не желала ни с кем советоваться, не хотела рисковать ничьей жизнью, но свою собственную поставила на карту, безоглядно и бесстрашно. Ночью я увязала в узелок кой-какую одежонку, взяла немного денег и написала записку приору, в которой просила обо мне не беспокоиться и сказать остальным, что он самолично отправил меня по каким-то делам. Я бесшумно подсунула ему письмецо под дверь, выбралась из монастыря через пролом в стене и к рассвету была уже далеко от дома, на лиможской дороге.
Прежде мне никогда не случалось забираться так далеко, но, живя в наших горах, я так часто разглядывала простиравшуюся внизу долину, что знала наперечет все колоколенки, все деревни, дороги, развилки и перепутья. Кроме того, я немного смыслила в географии и довольно знала карту нашей провинции, чтобы не сбиться с пути, не заплутаться и не тратить времени на расспросы. Для большей уверенности я ночью срисовала с карты все места, через которые мне предстояло пройти.
До Лиможа я добиралась два долгих дня — рассчитывать на попутные дилижансы или кареты не приходилось, так как их больше не существовало. Тех лошадей и повозки, которых не забрали для войска, конфисковали для себя мошенники, прикрываясь словами о благе отечества, и теперь все ходили пешком. Погода стояла чудесная. Чтобы не тратить денег и не привлекать к себе внимания, я решила устроиться на ночлег в стогу под открытым небом, поужинала хлебом с сыром, захваченными из дому в корзинке, покрылась накидкой и сразу же крепко уснула. Ведь за день я проделала путь, который осилил бы не всякий мужчина.
Я пробудилась до света. Позавтракала остатками своей еды, вымыв сначала ноги в прозрачном ручейке. Я не обнаружила на них ни одной царапины, хотя всю дорогу шла босая, и приободрилась, решив, что, несмотря на усталость, сумею преодолеть оставшийся путь. Помолившись господу, чтобы он даровал мне силы, я снова двинулась в дорогу.
К вечеру я благополучно добралась до Лиможа, спросила дом господина Костежу и без труда нашла его. Затем решительно переступила порог и сказала, что мне нужно поговорить с хозяином. Мне ответили, что господин Костежу обедает и беспокоить его нельзя.
Тогда я развязно заявила, что такой патриот, как он, всегда находил время для беседы с девушкой из народа, и попросила передать эти слова господину Костежу. Спустя некоторое время меня провели в столовую, где я чуть было не потеряла самообладание при виде господина Костежу в компании шестерых господ с довольно свирепыми лицами, — поднимаясь из-за стола, двое из них попыхивали трубками, что в те времена считалось неприличным. Слова, переданные слугой, привлекли ко мне их внимание. Они ухмыляясь смотрели на меня, а один потрепал по щеке большой волосатой рукой, так что я даже испугалась. Однако я должна была доиграть свою роль до конца, ничем не выдав своего отвращения. Украдкой я всех оглядела, и поскольку
