История одной семьи - Майя Улановская

Германия стала в это время обетованной землёй для иностранных капиталовложений. Дешевле немцев никто не работал. Я тогда немного плавал и помню, что на советском судне я получал 7 фунтов (70 руб. золотом) в месяц, а немцы — 2–2,5 фунта, при рабочем дне на два часа дольше нашего. А англичане получали 12 фунтов и американцы — 20. Береговые рабочие жили ещё много хуже.

Потом пришла инфляция. Деньги падали в цене так быстро, что продукты, купленные утром, стоили вечером в два раза дороже. К концу коробка спичек стоила уже полмиллиона. Вот, когда начался массовый отход немцев от демократии и демократических партий.

В 1921 году мы с мамой были в Берлине и видели первомайскую демонстрацию. На всех плакатах был один только лозунг: «Nie wieder Krieg» — «Никогда больше войны». А в 1924-25 годах уже существовали многочисленные националистические организации, и начался бурный рост гитлеровской национал-социалистической партии.

Отход от социал-демократии шёл в два потока — к нацистам и к коммунистам. В рабочем классе рост влияния коммунистов далеко превышал рост нацистов. Так шло до начала коллективизации у нас. В 1930 году происходило что-то вроде гражданской войны, и уже заметно было проникновение нацистов в рабочие районы, а в 1933 они получили явный и подавляющий перевес.

Конечно, одна, т. сказать., «экономика» не объясняет победу и такую победу нацистов в Германии. Но эти экономические и, в особенности, исторические факты необходимо иметь в виду, чтобы понять, что именно там произошло. «Ходить бывает склизко по камешкам иным», и я думаю, что давно пора поставить на сегодня точку.

Только что получил письмо Маюшки из Свердловска. Оно помечено 1 февраля. За это же время её письмо к маме успело дойти по назначению, было многократно прочитано, мама успела мне написать о нём и, тоже с задержками, я его давно получил. Чудеса почты!

Целую тебя, милая доченька, крепко. Твой папа.

Остальные письма отца маме:

11.3.56

Родная моя, здравствуй!

Подтверждаю получение твоего письма от 24.2. Почту всё ещё странно лихорадит. Пару дней назад неожиданно получил письмо от Маюшки из Свердловска.

Я писал тебе под свежим впечатлением «великого события»[216], и выводы получились неоправданно пессимистическими, в особенности, в отношении ближайших перспектив для нашего семейства. Сейчас я думаю, что шансы Маюшки вполне осязательны.

Исторические параллели — занятие более или менее праздное, но всё же занимательное. Вот почему я рад, что ты вновь заинтересовалась историей. Самое интересное в термидоре[217] это то обстоятельство, что герои его — это вчерашние друзья и сподвижники Робеспьера. Все эти Бареры[?] и Баррасы — это не представители другой какой-нибудь партии, а ближайшие друзья, рабски выполнявшие волю своего господина-Робеспьера. А Бийо де Варасса [Бийо-Варенна?], и Колло д`Эрбуа Робесспьер неоднократно вынужден был осаживать в их чрезмерном усердии. И именно они громче всех требовали его смерти и не давали ему слова. Формально ничего не изменилось и после казни Робеспьера, но толчок был дан, и потом действовала уже сила инерции.

Иринка долго молчала и, наконец, прислала обширное и довольно содержательное письмо. Из него я узнал, что Маюшка вернула переданные ей 70 рублей и пригрозила отказаться от передач. Решительная девица! Это, конечно, не очень практично, но очень хорошо, и служит лишним доказательством отсутствия поводов для пессимизма. Иринка тоже интересуется историей. Она требует объяснения, почему и как фашисты пришли к власти в Германии. Её волнует судьба человечества, и она считает, что война является доказательством крайнего морального падения человечества. И видно, что эти вопросы её действительно интересуют. Но кроме этого, она много пишет о поэзии, и тут, конечно, ты должна ей помочь — я тут, как всегда, совершенно беспомощен. А стихи Тагора мне очень понравились!

Ты уже знаешь, конечно, что она болела ангиной, что она пролежала восемь дней у Зины. Боюсь, что она чрезмерно переутомляется и, вероятно, скверно питается. Кстати, ты пишешь об институте. Разве она думает продолжать учиться немедленно?

Здесь наступила первая оттепель, и я совершенно отрезан от города. Выхожу только в столовую и в соседний дом к товарищам.

У меня тоже не всё благополучно со здоровьем, но у меня это более оправдано — 65 лет…

17.3.56

Родная, здравствуй!

Получил твоё письмо от 6.3.56. Иринушка переслала мне письмо Маюшки. Содержание его тебе, наверное, известно, но на всякий случай прилагаю.

Твоё письмо прекрасно гармонирует с оптимистичными прогнозами других моих корреспондентов. Но самое большое впечатление на меня произвело послание Веры, жены Н. После семилетнего премудрого молчания она, наконец, разрешилась длиннющим, отпечатанным на машинке письмом. Не письмо — роман. Но основная мысль: «правда опять стала правдой», «повеяло, наконец, настоящим»… (подробности в газете). Но я старый скептик, и ещё подожду. И не верю, что она сама уж очень верит: обратный адрес она указала иринкин. Но щось есть. Ты обратишь внимание, что Маюшка не только хорошие книжки читает, но и много спит. Раньше она не очень бы разоспалась. Это уже — реально новое.

Я думаю, что «радужные перспективы, каких не было никогда», их объём и распространение вызвали некоторое смятение и растерянность, и это уже немало.

Родная моя, я тоже верю в коммунизм и надеюсь, как и ты надеешься. Но письмо и так уж толстое — оставим это до следующего раза. Целую крепко. А

23.3.56

…Иринка, не дожидаясь моих советов, переселилась к Н. и Вере. Разногласия у них пока только по благородным поводам: Вера отказывается брать у Иринки деньги, а последней это кажется неудобным. Меня, конечно, одинаково радуют и благородство Веры, и щепетильность Иринки, но я ей настойчиво рекомендую не огорчать Веру и не мешать людям делать добро — это недостаток не чрезмерно распространённый.

…Мы с тобой когда-то знали одно основное противоречие — «противоречие между общественной формой производства и личной формой распределения» (так, кажется?) и думали, что стоит устранить эту несуразность, и наступит царство равенства и братства. А как насчёт противоречия между общественной формой накопления человеческих знаний (наука) и личной формой её обобщения? Какая бездна лежит между каким-нибудь Эйнштейном и рядовым обывателем, даже учёным-чиновником, не говоря уже о простых смертных?

Всё это приходило мне в голову, когда я читал о реакции против славной эпохи Ренессанса. Чем были для итальянского мужика или подмастерья имена Леонардо да Винчи, Галилео, Рафаэля, Боккаччо и проч.? Как бы поступили восставшие крестьяне в Чехии и Германии, если бы им в руки попался — ну, хотя бы Коперник или Джордано Бруно?