Тайны инквизиции. Средневековые процессы о ведьмах и колдовстве - Генрих Инститорис

того, что подобные люди уже единожды обманули церковь, сделав ложное признание»[308] – утверждение, диаметрально противоположное предписанию основателя христианства на предмет прощения. Все милосердие, которое они гарантировали вновь впавшему в грех еретику, признавшемуся и выразившему раскаяние, – это милость быть задушенным у столба, прежде чем его тело сожгут.

Эймерик предписывает инквизиторам следить за тем, чтобы заключенного навещали и беседовали с ним о презрении к этому миру, несчастьях земной жизни и радостях рая. Следует дать ему понять, что у него нет надежды избегнуть смерти, и побуждать его к тому, чтобы привести в порядок дела совести. Ему нужно разрешить исповедаться и причаститься, если он просит об этом со смирением. Кроме того, инквизиторам рекомендовалось не посещать заключенного лично, чтобы их вид не возбуждал гнева приговоренного и не отвращал его от мыслей о терпении и раскаянии, которые следовало ему внушать. Похоже, у инквизиторов не было иллюзий хотя бы касательно того, какие чувства их вид вызывал у их жертв, но они могли переносить это с христианским смирением – возможно, даже с ощущением мученичества, которое обычно испытывает неправильно понятый или недооцененный человек.

После нескольких дней такой подготовки заключенного к смерти инквизитору следовало сообщить гражданскому суду день, час и место передачи им еретика. Одновременно следовало объявить об этом народу и пригласить людей присутствовать при этом, так как инквизитор будет читать проповедь о вере, и присутствующие получат обычное в этих случаях отпущение грехов[309].

Сейчас не стоит вдаваться в подробности этой страшной церемонии и жутких, почти театральных формальностей, из которых состоял величайший ужас, возникший в недрах христианства, – аутодафе. «Какой-нибудь азиат, – писал Вольтер, – прибыв в Мадрид в день аутодафе, засомневался бы в том, куда он попал – на торжество, религиозный праздник, жертвоприношение или сцену массового убийства. Этот день был одновременно всем перечисленным. Монтесуму упрекают в том, что он приносил пленников в жертву богу. Что бы он сказал, став свидетелем аутодафе?»[310] Позже у нас будет повод рассмотреть эти детали. Сейчас слова инквизиторов нас заботят больше, чем их деяния, а касаясь темы законов, управлявших аутодафе, нужно поговорить о самой невероятной уловке, посредством которой святая палата избегала – буквально – нарушения правил.

Ничто в законодательстве инквизиции так сильно не отдает лицемерием, как вопрос передачи еретика мирскому суду. Это новейшее достижение в науке, которую принято называть «иезуитством» и которую, на наш взгляд, столь же справедливо и к месту можно назвать «доминиканством». Однако было бы весьма опрометчиво заявлять, что этими людьми двигало осознанное лицемерие. Разумеется, из их свода законов нельзя сделать такой вывод. Ответственность за то, что они совершали, следует возложить не на лицемерие, а на глупость – глупость человека, одержимого одной идеей, человека, способного воспринимать проблемы исключительно по одной.

Инквизиторы были одержимы страстью к формализму, к тому, чтобы процедура скрупулезно соблюдалась в соответствии с буквой закона, и оправдывали свой обман и извращение духа закона безумными доводами, которые должны были звучать убедительно хотя бы для них самих, поскольку их невероятная ученость была затуманена прорывавшимся сквозь нее фанатизмом.

Мы говорим, что эти аргументы должны были звучать убедительно для самих инквизиторов, потому что находим их в книгах, не предназначенных для чтения кем-либо еще, кроме инквизиторов и богословов. Поскольку эти книги никто не собирался представлять миру, нельзя подозревать инквизицию в том, что она намеренно и лицемерно прибегала к софистике с целью одурачить ум мирянина. Дурачили они сами себя – теми доводами, которые сами же и выдумывали; и, хотя нельзя отрицать, что они практиковали обман, который должен вызывать презрение у всякого мыслящего человека, следует помнить, что этот обман был в первую очередь самообманом, и он поджидает любого фанатика, каким бы ни был предмет его фанатизма. Если долго и пристально смотреть на предмет, он становится размытым и нечетким.

Ecclesia abhorret a sanguine[311]. Вот каким принципом они руководствовались. Подумать только!

Принцип, согласно которому христианин не должен быть виновен в кровопролитии или причинении смерти своему собрату, уже неоднократно упоминался на этих страницах. Мы видели, как на самой заре христианства отказ его последователей носить оружие на службе государству привел к разногласиям с римскими властями и, будучи истолкован как неподчинение, стал одной из причин для гонений, которым христиане подвергались в I–II веках. Со временем под грузом требований нашего бренного мира христианин был вынужден отказаться от этого прекрасного и высокогуманного идеала. Вскоре он не только покинул его под давлением целесообразности, но и вовсе о нем забыл, надел одежду с нашитым крестом и с мечом в руке отправился проливать кровь тех, кто исповедовал иную веру, во имя того самого милосердного основателя, чей ученик принес в Рим великое послание о долготерпении. Но каким бы оправданным и даже необходимым ни считалось для христианина-мирянина обнажать меч, священнику по-прежнему запрещалось проливать кровь или замышлять смерть человека. А если подобный запрет налагался на священника, то он должен был касаться и суда, подконтрольного священнослужителям. Из этого следует, что для инквизитора было незаконным не только выносить смертный приговор и отправлять человека на смерть, но и принимать какое-либо участие в подобном деянии.

Это была буква закона, и, что бы ни случилось, ее нельзя было нарушать. И этого не происходило. Когда человека признавали виновным в ереси, сочтя нераскаявшимся или вновь впавшим в грех еретиком, инквизитор заботился о том, чтобы в вынесенном приговоре не содержалось ни единого слова, которое могло бы сделать его ответственным за смерть преступника. Отнюдь. Инквизиторы искренне призывали мирских судей, которым передавали обвиненного, не причинять ему никакого вреда. Однако посмотрите, как формулировали приговор по предписанию Эймерика. В нем содержатся следующие слова:

«Церковь Господа нашего больше ничего не может для тебя сделать, ибо ты уже злоупотребил ее добротой… Следовательно, мы изгоняем тебя из церкви и оставляем тебя мирскому суду, призывая его, и делая это искренне, смягчить приговор так, чтобы наказать тебя, не проливая твоей крови и не подвергая тебя риску смерти»[312].

Инквизиторы были до такой степени осторожны, что даже не говорили, что передают обвиняемого светским властям, ибо передача предполагает некую деятельность, а в этом вопросе они должны были сохранять совершенную пассивность. Они просто оставляли его мирскому суду. Подобно Пилату, они умывали руки. Если светские власти решали забрать жизнь еретика и сжечь его на костре, несмотря на «искреннее заступничество» инквизиции, то это было их дело. Таким образом, буква закона тщательно соблюдалась, а инквизитор в своем заступничестве за еретика демонстрировал доброту, приличествующую его священнической должности. Его