Айша. Возвращение Айши. Дочь Мудрости - Генри Райдер Хаггард

Не объяснил он и остальные непонятные места из того сна. И все же, когда я изрядно утомила его вопросами, Нут рискнул предположить: возможно, богиня имела в виду миссию, которая будет возложена на меня после разорения или упадка Египта, — нести ее веру назад, к истоку, и там основать великую нацию служителей ее культа. Что же до Двери жизни, через которую я единственная могу пройти и стражем которой якобы поставлен он сам, и «северных снегов», то Нут объявил, что не знает, что сие означает, но выразил надежду, что в свое время все непременно выяснится.

Обо всем этом Нут говорил с некоторой беспечностью, как человек, который успокаивает испуганного ребенка, словно желая заставить меня думать, будто бы мне лишь приснился дурной сон. И я позволила убедить себя, поскольку таков подход человечества в отношении вещей, которые оно не в состоянии увидеть или потрогать руками, какими бы реальными эти вещи ни казались в час их познания.

Однако теперь, когда миновали две тысячи лет, я знаю, что видение то было пророческим. Разве нет на свете древнего города под названием Кор, где мне и впрямь суждено было найти Дверь жизни, которую сторожил Нут? Разве не грешила я там и не смывала от поколения к поколению кровь с рук своих, обливаясь слезами горького раскаяния, а потом не искупала тот грех тяжкой потерей, и позором, и муками душевными? И наконец, разве я не пожинаю на горных вершинах, посреди северных снегов, куда дух перенес меня, урожай слез, все еще держа в руках тлеющие угольки веры в то всепобеждающее Добро, что нам, жителям Древнего мира, было известно как Вселенская Мать Исида, которой я присягнула в храме на острове Филы?

Однако достаточно об этих вещах — время поговорить о них еще придет.

Глава IV.

РОКОВОЙ ПОЦЕЛУЙ

Однажды в храме Исиды на Филах появился незнакомец. С вершины пилона, куда я пришла помолиться в одиночестве, я увидела, как он высадился на берег острова, и издалека разглядела, что человек тот напоминал бога, хотя и явно был воином: облаченный в доспехи по греческому обычаю и в наброшенном на плечи простом плаще с капюшоном. На некотором расстоянии от храмовых ворот он остановился и посмотрел вверх, будто что-то привлекло его взгляд ко мне, стоявшей высоко над ним на верхушке пилона. Лицо мужчины я рассмотреть не могла из-за теней, отбрасываемых высокими стенами, за которыми садилось солнце, зато сам он, несомненно, отчетливо видел мой силуэт, как будто окутанный золотистой вуалью вечернего солнца, хотя лицо мое оставалось от него скрыто: свет лился у меня из-за спины. Во всяком случае, воин остановился и постоял немного, как бы в удивлении, подняв голову и глядя прямо на меня, а затем отвернулся и проследовал в храм, сопровождаемый людьми, которые несли его пожитки.

Верно, паломник, решила я, а затем обратилась мыслями к другим делам, вспомнив, что поклялась не иметь с мужчинами ничего общего. В тот день впервые, сама того не ведая, я узрела Калликрата во плоти, а он увидел меня. Признаться, частенько впоследствии я думала, что в обстоятельствах той встречи таилось некое завуалированное предостережение.

Ведь разве не стояла я высоко над ним, в ослепительном сиянии небесного золота, и разве не находился он сам далеко внизу, в сумраке теней, павших на бренную землю, так что разделяло нас непреодолимое расстояние? И разве не оставалось оно таким же на протяжении веков, хотя ведь теперь я уже не на верхушке пилона в величии духа и он уже не настолько ниже меня, окутанный тенями плоти? Но поскольку великая тайна, разделяющая нас, пока еще скрыта от Калликрата, разве не должна я снизойти на землю, коли уж нам суждено встретиться, оставив свет и упоенность своим высоким положением, чтобы покорно пойти вместе с ним в ту тень? И разве не происходит сплошь и рядом нечто подобное между теми, кто любит: положение одного много выше, но тем не менее крепкая нить любви по-прежнему связывает обоих вместе и тянет друг к другу, неизбежно поднимая одного или же опуская другого?

Мужчина прошел в храм. В тот вечер я узнала, что это командир греческих наемников, человек благородных кровей, много уже повоевавший, несмотря на свою молодость, и совершивший немало великих дел. Имя его Калликрат, и нынче прибыл он искать совета у богини, привезя с собой ценные подарки: золото и восточные шелка — трофеи, добытые в сражениях.

Я спросила, почему такой человек ищет мудрости Исиды, и услышала ответ: потому что сердце его пребывает в сильном смятении. Рассказывали, будто Калликрат этот жил при дворе фараона и верно служил ему, но однажды случилось непоправимое: он поссорился со своим родным братом и убил того. И вот, говорили люди, с тех пор сей страшный грех так терзал душу воина, что привел его в объятия Матери Исиды в поисках прощения и утешения, которые он искал, но так и не получил ни у одного из греческих богов.

Вновь спросила я праздно: за что же Калликрат убил своего близкого родственника? Ответ был таким: все произошло из-за некой высокородной девицы, которую они оба любили, а потому бились из ревности, как это водится у мужчин. По суровым военным законам греков Калликрату за поединок тот грозила смерть, поэтому он бежал. Скандальная история сия запятнала имя знатной девицы, и Калликрат, покинув свет, прибыл сюда, дабы молить милосердную Исиду излечить его разбитое раскаянием сердце.

Новость немного растревожила меня, но вновь я выбросила ее из головы — разве редко такое происходит в нашем мире? Всякий раз одна и та же история: двое мужчин и женщина или две женщины и мужчина; и кровопролитие, и раскаяние, и не дающие покоя воспоминания, и мольбы о прощении, найти которое столь непросто.

А потому я опрометчиво заметила — о, словами теми я сама напророчила беду! — мол, настанет день и непременно платой за пролитую этим человеком кровь станет его собственная.

Несколько месяцев я не видела грека Калликрата и почти совсем о нем позабыла. Правда, изредка мне все же приходилось слышать о том, что он изучает таинства вместе с моими братьями-жрецами, твердо решив, как рассказывали, удалиться от мира и посвятить жизнь служению Исиде. Нут поведал мне, что Калликрат предельно искренен в своем намерении и продвинулся уже далеко, что, разумеется, радовало жрецов, имевших целью обратить в свою веру тех, кто служит греческим богам,