Харьюнпяа и кровная месть - Матти Йоэнсуу

— Я обязан напомнить. Это мой долг.

— Я пожалуюсь на вас комиссару Кандолину. Вы злитесь и задаете вопросы с подвохом.

— Ваше право. Но какой я есть, такой есть и другим быть не могу.

— А вы обязаны. Вот так вот…

Харьюнпяа застучал на машинке. Но тут он вспомнил, что окошко по ту сторону было забрано тяжелой, выкрашенной в белый цвет металлической решеткой; кто-то нацарапал там над стеклом: «Большой глазок». А кто-то другой — под стеклом: «Но его еще проткнут».

14. Фейя и Орвокки

Орвокки все продумала: как она слегка улыбнется, как, чуть склонив голову, скажет: «Ну конечно, только отпусти тебя куда-нибудь, ты и убьешь себя…» Она собиралась сказать это так, чтобы Фейя понял, что она уважает, а не клянет его, и вместе с тем так, чтобы он увидел, как она обеспокоена. Но сейчас, когда сиделка ушла и Орвокки осталась в залитой холодным светом и пропитанной резким запахом палате, она стояла молча, дрожала и думала о том, что дитя в ней уже два дня не шевелится.

Ей казалось, она попала сюда по ошибке. Палата была совсем чужой, кровати недобро поблескивали, натянутые между ними шторки должны были что-то скрывать, но, в сущности, ничего не скрывали, на полу стояли склянки, в которые по трубкам лилось что-то такое, что должно было циркулировать только внутри человека. Все вокруг словно криком кричало о том, как трудно больным находиться в этом чуждом им мире.

— Орвокки…

Орвокки повернула голову. Фейя лежал на первой кровати, именно там, откуда тянулись трубки; его глаза глубоко запали, скулы выступили резче, кожа отдавала пугающей желтизной. Руки Орвокки потянулись к горлу, она окончательно поняла, что ей не хватит мужества поддержать Фейю: внутри уже закипали слезы, казалось, кто-то невидимый выжимает их из груди, они поднимаются к горлу, застилают глаза, и губы начинают дрожать.

— Фейя!

Она бросилась к кровати и почти упала на табуретку, голова склонилась на грудь Фейи, и она расплакалась.

— Не оставляй нас, Фейя!

— Орвокки… ничего такого…

— Не оставляй нас!

Орвокки плакала, раскрыв рот, почти беззвучно, и, хотя она чувствовала руку Фейи на своем затылке, она не поднимала голову, не хотела видеть, как Фейя старается притвориться, будто с ним ничего страшного не случилось — ведь это неправда, она ведь слышит, как слабо бьется его сердце, она видела вчера, сколько тревоги и смущения в его глазах — точно у ребенка; она и сама не хотела притворяться, делать вид, что дома все хорошо, но не могла же она сейчас вливать в него плохие вести мелкими ядовитыми капельками.

— Переедем, Фейя, — задыхалась в рыданиях Орвокки. — Уедем все, уедем ко мне домой, в Пялькянне, к Пертти Лошаднику… Ты же знаешь, он нас примет, у него много места, вторая пристройка стоит пустая. И работы с лошадьми хватит. Пертти трех рысаков растит. Сложим все на свою Злючку и уедем.

— Как же… на милость твоих родственников… если уж кому переезжать, так это тем, из Валлилы…

В коридоре послышался стук деревянных башмаков и скрип каталки. В другом конце палаты застонал старик. Орвокки теснее прижалась к Фейе и всхлипнула:

— Плоскостопые задержали Сашку! Они говорят, что это он стрелял в тебя и в того, другого, который помер… он был полицейским… Хулда дала Сашке пистолет, он должен был пригнать машину с картошкой домой. А пистолет случайно разрядился… Ты им сказал, что был один, что Сашки не было… Они не поверили мне и Хулде. Тебе еще тоже достанется за этот пистолет — ты его держал без разрешения, и он оказался краденым…

Фейя, тяжело дыша, попытался лечь поудобнее.

— Я для того сказал, чтобы они Сашку не трогали. Плоскостопые ведь любое дело так повернут, что вечно мы виноваты.

Орвокки рукой нащупала шею мужа, его небритый и колючий подбородок, потом ее пальцы коснулись сухих губ, носа, бровей и стали гладить волосы; она продолжала всхлипывать:

— Нас выгоняют… дворник велел Хиллеви передать Хулде, чтобы мы собирали вещи…

— Нет…

— Вчера вечером мы оставили Алекси и Старину Калле, а им вздумалось поехать в Валлилу, посоветоваться… Севери, бесстыжий, наплел им, что Онни и Вяйнё уже вторую неделю как куда-то уехали… и что если мы заявим о них плоскостопым, они позаботятся, чтобы ты отсюда вышел не иначе как вперед ногами…

Фейя с трудом шевельнулся, пытаясь сесть, но Орвокки крепче прежнего прижала его к кровати и, рассказав ему все плохое, плакала теперь так, что залила слезами всю рубашку Фейи.

— Давай переедем, — бормотала она. — Убежим от всех бед. Только Сашку освободим… Там все было бы легче, чем здесь. И Хулда была бы рада попасть в настоящий дом. Ты бы по-прежнему торговал картошкой. Сашка и Алекси ходили бы за лошадьми. И Лустиго мог бы бегать без привязи…

— Не можем мы так вот за здорово живешь… Детям-то, конечно…

— Можем. Ты ведь знаешь, что Пертти Лошадник хоть и богатый, но не гордый. Ты же летом поверил, что он нам всерьез предлагает: оставайтесь здесь.

— Да.

Они долго молчали. Орвокки почувствовала, как Фейя начал гладить ее голову — легко, нежно, будто каждый его палец в отдельности что-то ей говорит. И снова она услышала, как бьется сердце Фейи, на этот раз в его ударах была сила, было желание жить, оно билось почти так же, как всегда, когда они лежали рядом; лежать так днем и даже не опасаться, что кто-то войдет и увидит, было непривычно. И тут она ощутила, как шевельнулся ребенок. Потом еще раз. Он явно хотел повернуться — ему было неудобно от того, что она так согнулась, казалось, он упрекал ее за то, что она забыла о своих обязанностях; может быть, он пытался сказать, что не хочет рождаться в этом плохом городе, предпочел бы другое место. Орвокки распрямилась и поспешно утерла слезы.

Они посмотрели друг на друга. Глаза Фейи были усталыми, но такими же мягкими и добрыми, как прежде, в глубине их таился смех. На губах Орвокки появилась слабая улыбка.

— Как ты себя чувствуешь?

Ничего, выпутаюсь… Меня тут основательно подштопали. Сначала, кажется, думали, что придется что-то удалить — не то поджелудочную железу, не то селезенку, но потом все-таки оставили. Хотя сказали, что человек может и без них обойтись. Значит, и я бы мог…

Оба замолчали — в комнату, шлепая туфлями, вошла сиделка, она направилась к мужчине, стонавшему во сне, и что-то стала ему делать, но через шторку то и дело поглядывала на Орвокки, словно боялась, что та мешает больному.

Фейя сделал Орвокки знак рукой — наклониться поближе.

— Злючка почти в порядке, — сказал он тихо. — Только второго аккумулятора не хватает, я его в подвал отнес, в тепле он меньше разряжается. И задние фары не работают…

— Кто же их починит?

— Это правда. Будь Алекси мужчиной… И вдобавок ко всему машину надо бы свозить на техосмотр и зарегистрировать. Даже не знаю, кто тут мог бы помочь?..

Они прислушивались к дыханию друг друга и шуршанию сиделки. Орвокки взяла пальцы Фейи в свои и крепко их сжала, но он смотрел в сторону, в пустую белую стену.

— Правда, можно бы… — начал Фейя и замолчал, чтобы смочить пересохший рот. — Можно было бы устроить такой фокус: взять на какой-нибудь свалке щитки, снять с любой рухляди… потихоньку добраться на Злючке до Пялькянне и пройти техосмотр там. Здесь все такие строгие. Обязательно найдут в Злючке десятки дефектов, потому что она наша.

— Думаешь, это возможно?

Только если Сашка освободится. А он освободится… Они, наверно, скоро явятся меня допрашивать. Я скажу, что мы были вместе. Им и придется его отпустить… Алекси сможет ему помочь. Я потом снова лягу в больницу в Валкеакоски или в Тампере. Несколько часов дороги выдержу…

— Я начну все готовить. Как…

Сиделка подошла к кровати Фейи. На ней были белый халат, белые чулки, белые туфли, а кожа обнаженных рук напоминала мыло или тело какого-то червяка. Это была молодая женщина с не по возрасту суровым лицом. Склонив голову, она посмотрела на сумку Орвокки.

— Роува[7] Хедман, — сказала она, — вашему мужу нельзя ничего есть — необходимое питание он получает через капельницу.

— А я и не…

— У вас там, в сумке, наверно, гостинцы. Не могу ли я для порядка заглянуть в нее?

Сиделка взяла сумку, раскрыла ее, привычной рукой торопливо порылась там, но не нашла ничего неположенного.

— Не забудьте — ему ничего не надо приносить.

Сиделка направилась к двери, но оставила в ней щелку, как бы в напоминание о своем приказе. Только тут Орвокки поняла, в чем дело, и вспыхнула: сиделка хотела проверить, нет ли в ее сумке больничного имущества. Так ей, во всяком случае, показалось. Горло у нее перехватило. Не в силах вымолвить ни слова, она встала и притронулась губами ко лбу Фейи.

— Приходи к вечеру снова…

Орвокки вышла из палаты, крепко прикусив губу, — она знала, что лучше промолчать, будто ничего не заметила, иначе они испортят им предстоящую ночь. Она пошла по коридору, он показался ей темным и бесконечным, потом сунула руку под пояс на живот и шепнула, словно в объяснение: