Валентин Серов - Вера Смирнова-Ракитина

Такого увлекающегося, такого радующегося чужим достижениям человека история русского искусства, пожалуй, и не знала еще. И все же в наследство от него осталось гораздо меньше, чем он мог бы оставить, будь он несколько более рационалистичен и умей он меньше разбрасываться. Ему хотелось охватить все: и театр, и музыку, и живопись, и скульптуру, быть в курсе всех дел, организовывать мастерские, выставки, знакомить Европу с русским искусством, обучать певцов, украшать московские здания художественной керамикой, открывать театры, отыскивать даровитых людей, создавать кустарные музеи.

Но одному человеку, даже такому энергичному, это не под силу.

В руках этого хозяина новое, мамонтовское, Абрамцево продолжало традиции старого, аксаковского. В комнатах, где витал еще «дух Аксакова», где стояла даже, кое-какая его мебель, где не растаяли еще тени великих русских людей, стало гостить пришедшее им на смену новое замечательное поколение деятелей русского искусства.

Вот в этот-то дом летом 1875 года приехали из-за границы мать и сын Серовы. Приехали они по приглашению хозяев, полученному еще год назад в Риме, когда Валентина Семеновна только познакомилась с Мамонтовыми.

У Мамонтовых была уже большая семья. Три мальчика — Сережа, восьми лет, шестилетний Андрей, или Дрюша, как его звали родители, четырехлетний Всеволод и маленькая Верочка, будущая модель Тоши, которая только что родилась.

Приезд Серовых в Абрамцево ознаменовался юмористическим недоразумением. В редакции одной из русских газет перепутали две заметки, которые должны были попасть в рубрику музыкальной хроники: одну — о возвращении в Россию из-за границы вдовы композитора Серова, и вторую — о похоронах музыканта Ферреро. В результате получилось, что покойник Ферреро приехал в Россию, а вдова Серова была торжественно похоронена на газетных страницах. После заметки появился некролог, где сообщались биографические данные о «почившем в бозе» талантливом музыкальном деятеле Валентине Семеновне Серовой.

Савве Ивановичу Мамонтову, любителю пошутить и посмеяться, открылось широкое поле деятельности. Не каждому так повезет — принимать в своем доме покойника!

Следом за газетным сообщением посыпались письма. Репин писал из Парижа о сожалениях всей русской колония по поводу смерти молодой женщины, расспрашивал о подробностях. Антокольского, откликнувшегося из Рима, беспокоила судьба Тоши. Этот добросердечный человек, растивший уже будущего скульптора Илью Гинцбурга, хотел взять на воспитание и маленького сироту Серова. Родственники Валентины Семеновны осаждали Савву Ивановича, едва он появлялся в Москве, в правлении дороги, и требовали от него справок — точно ли то, что он им сообщил день-два назад, действительно ли жива и здорова их дочь и сестра.

Даже Тоша настороженно поглядывал на мать и все время допрашивал ее:

— Но ведь ты жива? Почему же пишут о твоих похоронах? Почему, мама?

А Валентина Семеновна смущалась и поеживалась. Очень уж непривычно присутствовать на своих похоронах, читать свой некролог, узнавать, какими торжественными словами напутствуют тебя на тот свет. Хорошо еще, что никто не догадался прислать венок на могилу.

Савва Иванович утешал:

— Вы не смущайтесь, Валентина Семеновна. По народной примете — вам суждено долго жить.

Поразившая сначала воображение обитателей Абрамцева гостья-покойница быстро «прижилась» в доме и ничем больше не выделялась. Подружилась с Елизаветой Григорьевной, много музицировала, одно время тщетно пыталась создать из детишек хор. аккомпанировала Савве Ивановичу, гуляла вместе со всеми — вот и все. Сын ее был значительно более примечателен.

Прежде всего привлекала внимание его внешность. Маленький (в десять лет он был значительно ниже восьмилетнего Сережи Мамонтова), коренастый, крепкий, как репка, с веселым быстроглазым личиком, в не виданном никем и потому всех удивлявшем тирольском костюмчике. Этот костюмчик: короткие штанишки из чертовой кожи, шерстяные чулки до колен, грубые ботинки на толстенной подошве, курточка с массой карманов и, главное, зеленая шляпа с пером — выглядел совершенно обычным в Баварии, где так одевались и взрослые и дети, но в России производил совершенно излишнюю сенсацию. Первое время на Тошу показывало пальцами все окрестное население. Едва мальчик выходил за ворота абрамцевской усадьбы, он тут же делался предметом всеобщего внимания. Это ему очень не нравилось. И он очень решительно нашел выход из положения. Дня через три-четыре по приезде он выпросил у Сережи простую русскую рубашку, облачился в нее и не пожелал надевать ничего другого. Пришлось Валентине Семеновне срочно заняться его гардеробом.

Удивил он всех своей энергией и самостоятельностью. Это был прямой результат его своеобразного воспитания. Первое, что он сделал: предложил мамонтовским мальчикам свести его в конюшню, где перезнакомился прежде всего со всеми лошадьми, а потом уже с кучером и конюхом. Любовь Тоши к лошадям была одной из самых примечательных черт его характера. Если Тоша где-нибудь пропадал, если его нельзя было найти к завтраку, к обеду, к ужину, — наверняка он крутился в конюшне, помогал кучерам, или, когда особенно везло, прогуливал лошадь. Ездил верхом он, несмотря на свой малый рост и коротенькие ноги, отлично, с отчаянной смелостью, не боясь даже самых беспокойных и плохо выезженных коней.

Не раз он делился с Сережей своей заветной мечтой: найти клад и на эти деньги завести конюшню с лучшими лошадьми — арабскими, английскими. Всегда ездить верхом, а главное — рисовать и рисовать их.

Кажется, только лошади и настраивали Тошу на лирический лад, ничто другое не могло его угомонить. Шалун он был отчаянный, да к тому же еще и изобретательный. Дворники, садовники и даже кучера боялись его как огня. Никогда нельзя было предвидеть, что он выдумает в следующую минуту.

Под его предводительством мальчики то мчались куда-то на неоседланных лошадях, без сопровождающего взрослого, что категорически запрещалось, то по каким-то причинам, вытаптывали клумбы, то через слуховое окно тайно проникали на чердак и воображали себя там на необитаемом острове, то нападали на малинник, то выдумывали еще что-нибудь, совершенно не предвиденное взрослыми.

Серьезный Тоша, уезжавший из Германии с твердым намерением стать художником, временно уступил место беззаботному веселому мальчугану, увлеченному настоящим и вовсе не думающему о будущем.

Валентина Семеновна то ли держалась принципа «непротивления», то ли просто не умела влиять на Тошу дисциплинирующе, но очень скоро к ней перестали обращаться с просьбами утихомирить сына. Единственно, кого он признавал и кого беспрекословно слушался, это Елизавету Григорьевну Мамонтову. С ней у него завязались добрые и нежные отношения, перешедшие впоследствии в глубокую, почтительную любовь со стороны Серова и в трогательную нежность со стороны Мамонтовой. Позднее Валентин говорил, что он ее любил не меньше матери.