Зеркало Урании - Еремей Парнов

Герою "Паломничества на Землю" подсунули эрзац-любовь. Он стремился на родную планету обогатить свою душу величайшим сокровищем человеческих отношений, а его ограбили. И закономерна развязка: путь насилия и жестокости — обычный путь. Если отнять у человека любовь, оплевать эту любовь, заставить предать ее, он перестает быть человеком.

Кроме нескольких превосходных рассказов, Шекли написал романы «Корпорация», «Бессмертие» ["Корпорация «Бессмертие» — ЮЗ], "Путешествие через бесконечность". И в них он оставался верен себе, своему девизу: "взглянуть на общество наивными глазами постороннего человека". Зачем это нужно писателю? Чтобы осветить беспощадным светом койку, на которой лежит больной. Это же очень важно знать, чем и как сильно он болен. Хотя бы для того, чтобы начать лечить. Но это уже другая задача. Шекли не ставит диагноза. Он не философ, он не задумывается над движущими силами социальных противоречий. Но с удивительной обостренностью художника чувствует болезнь и бьет тревогу.

Гипноз страха

Их родословное дерево росло не в теплицах,

Не для них лихачи приспосабливали бубенцы под дугу.

Только раз на веку им везло прокатиться:

Только раз на веку, да и то на последнем шагу.

Некто безликий просочился под мирный кров и сдавил спящему горло… Так начинается роман Элфреда Бестера "Уничтоженный человек". Ночь — пора призраков и кошмаров. Это дань первобытному анимизму, когда людям каменного века повсюду мнились подстерегающие их недобрые силы. Это отголосок литературной традиции, достигшей своего апогея в готическом романе. Это реверанс в сторону психологии, которая резко отличает "ночное сознание" от «дневного». Наконец, это реалии большого капиталистического города, где, согласно статистике, с наступлением сумерек, резко подскакивает число преступлений, самоубийств и непреднамеренных отравлений наркотиками.

В одну из таких ночей, наполненных неотвязным тоскливым шорохом никогда не затихающих автострад, и проник призрак в гидропатическую постель мультимиллионера Рича. Обычно такие визиты заканчиваются тем, что спящий вскрикивает и пробуждается. Так оно, собственно, и случилось на этот раз. Видимо, Рич, как всякий нормальный человек, вскоре забыл бы пугающее сновидение, не повторись оно следующей ночью. А затем и дальше. Упорство безликого визитера, не оставлявшего свою жертву даже днем — например, во время легкой дремы в уютном кресле воздушного лайнера, — потребовало ответных мер…

Настойчивость и регулярность возникновения тени отца Гамлета, как мы знаем, дали толчок драматическим событиям, которые потрясли датское королевство. Но призрак, преследовавший Рича, хранил безмолвие, и, как это явствует из самого названия романа Элфреда Бестера, чертами, характеризующими конкретную личность, не обладал. Вполне естественно поэтому, что Рич обратился к специалистам, призванным расшифровывать смутные влечения подсознания, к дипломированным толкователям снов.

Именно это и послужило завязкой событий, которые разыгрались на фоне некоего технотронного, постиндустриального общества, сохранившего, однако, типичные черты самого звериного монополизма.

Американским фантастам удалось создать некий совокупный мир, в котором зерна реальной угрозы дали страшные всходы. Но на тех же "пурпурных полях" проросли и робкие побеги надежды.

Элфред Бестер, с которым я познакомился на Всемирном конгрессе фантастов в Дублине (1978 г.), с горечью признался:

— Вы верно охарактеризовали мою книгу в предисловии к ее русскому переводу. Но я бы, на вашем месте, сказал прямо: "Она продиктована отвращением и тоской".

Начнем с того, что объединяет многие произведения современной научной фантастики. Очевидно, речь идет прежде всего о некоем допущении, фантастическом изобретении, то есть о чем-то новом, привнесенном в нашу жизнь фантазией, названном нами новым элементом мира. И действительно, пока наука не располагает конкретными доказательствами телепатического общения. Однако на "Неукротимой планете" (английское название "Мир смерти") Гаррисона телепатическое давление ненависти является основным двигателем сюжета, а в "Уничтоженном человеке" Бестера мысленное прощупывание — элемент важный и даже необходимый. В итоге налицо новая сущность — "шестое чувство".

Как уже говорилось, мечта о лучшей жизни заставляла писателя придумать новый компонент, «изобрести» чудесный аппарат, который увеличивал власть человека над природой, облегчал труд, скрашивал досуг. Так стали появляться "фантастические изобретения", которые затем постепенно вошли в нашу жизнь в виде изобретений инженерных. Вряд ли есть смысл перечислять их. Здесь и самолет, и подводная лодка, и телевизор, и синтетическая пища. Люди хотели этого веками и, наконец, получили. Мечты о новых компонентах были, таким образом, мечтами розовыми. Потеря мировых компонентов, напротив, вела к последствиям сугубо негативным. Тот же Петер Шлемиль, утратив тень, чуть не потерял невесту. И в самом деле, испокон веков прибыль-это прибыль, а утрата — она и есть утрата.

И в этом смысле "Неукротимая планета" и "Уничтоженный человек" вполне традиционны. "Телепатический элемент" — по крайней мере этого явно хотели авторы — обогащает и яростную планету, и общество, в котором живут и действуют Рич, Пауэлл, де Куртнэ. Более того, экстрасенсорное восприятие служит конечной победе добра над злом. Весь вопрос в том, насколько это оправдано, насколько выдерживает строгую проверку социологии и литературы.

Начнем с литературы…

У Альберто Моравиа есть рассказ "Новый тот свет", герой которого, рядовой американский шахтер, вдруг прямо из шахты проваливается в преисподнюю. Далее писатель рисует весьма своеобразную картину современного ада, лишенного привычных орудий, которыми вот уже сколько веков церковь устрашала грешников. Ни голубых огней пузырящейся в пламени серы, ни кипящей в котлах смолы, ни раскаленных сковородок. Но почему так горько и жалобно стонут тени, если на роковых кругах последнего приюта они избавлены от страшных физических мук? Чего же не хватает им в благоустроенной преисподней, если каждый здесь занят привычной земной работой, согласно полученной при жизни квалификации? "Где мой электрический токарный станок?" — простирает руки в туман бывший токарь. "Таскать воду ведрами, когда на земле насосы!" — жалуется водопроводчик. "Я прикован к веслам и парусу. Где мой теплоход?" — тщетно ждет ответа моряк. И даже солдат напрасно молит корректных, но равнодушных чертей: "Только на час, только на час верните мне мой двухствольный пулемет".

Таков закон придуманного писателем ада, обрекающий каждого выполнять обыденную, может быть, даже любимую работу самыми примитивными орудиями. Вот что значит потерять привычное. Убрав из нашего мира всего лишь несколько орудий, мы рискуем низвести его до ада. Обратимся теперь к социологии.

Право, я не зову в этот ад тех, кто винит науку во всех бедах нашего сложного и противоречивого века. А такие есть. И было бы в корне неверно не обращать на них внимания. Диалектика научила нас видеть, как сближаются в общем фронте самые противоположные течения, если противоположность их мнимая. И не удивительно, что буржуазные ниспровергатели науки в конечном счете сходятся с провозвестниками технотронного фашизма.

Попробуем развить поучительный эксперимент Моравиа. Тем более что, следуя логике современных противников научного прогресса, нетрудно прийти к умозаключению, что жизнь человека второй половины двадцатого столетия и без того похожа на ад, причем совершенно нетрансцендентальный, без чертей и прочих обитателей потустороннего мира.

В завуалированной, но достаточно конкретной форме этот вопрос и ставит как раз Гарри Гаррисон. Причем находит на него ответ. Его экологическая программа прямо перекликается с современными воззрениями на проблему среды обитания. Американский писатель ясно говорит о том, что не прогресс сам по себе виновен в ошибках и неудачах. Напротив, только еще более глубокое проникновение в сложную систему взаимосвязей природы позволит найти правильное, гармоничное решение. Казалось бы, нехитрый, само собой разумеющийся вывод, но вся суть в том, что он прямо направлен против ретроградов. Никто, конечно, открыто не заявляет о том, что хочет повернуть колесо истории вспять. Топоры раннего неолита, шадуфы и дубинки — это крайность, но почему бы, скажем, не повернуть роковой штурвал времени лет что-нибудь на 35–40 назад? Право, разве не лучше очутиться вновь в доатомной эре? "Много ли вреда способен был причинить своими действиями слабоумный или злой человек лет двадцать пять назад?" — спрашивал в семидесятых годах видный американский социолог Гарольд Грин, с которым я полемизировал на страницах "Литературной газеты".