Ревущие сороковые - Петр Капица

— Это вы бросьте, понимаете, нечего мне указывать, — захорохорился Сорвачев. — Насчет иностранцев есть установка, товарищ штурман. Будьте любезны ее придерживаться.

— В чем же смысл этой установки?

— А в том, что ум и дипломатия нужны.

— Что-то ни того, ни другого мы не заметили.

— Значит, не вашего ума дело! — заключил Сорвачев. — Найдутся понимающие люди.

Вести перепалку на таком уровне, да еще при всех, было бессмысленно. Я увел Трефо-лева. Другие пингвиновцы тоже отвернулись от Сорвачева: заносчивых людей у нас презирали.

ФАРАФОНОВ ВЫЗЫВАЕТ ГРОЗУ

Ула Ростад и его гость пришли ужинать в кают-компанию в приподнятом настроении. Они, видимо, успели пропустить по стаканчику спиртного. Видя, что русские не очень веселы и молчаливы, норвежец как бы с укором спросил:

— Ну как, помидорчики, надеюсь, теперь поняли, что самый лучший артиллерист не может стать даже посредственным гарпунером?

— Нет, мы еще не убедились в этом, — ответил я, — так как условия были неравные: вы охотились в тихую погоду, а он — в бурную, К тому же киты ему попались самые трудные.

— Китов он сам выбирал, а погода от меня не зависит. Но если вы очень попросите, я могу помолиться… испытания закончатся в полном безветрии.

— Стоит ли? Бог погоды тоже, кажется, из племени хитрецов?

— Возможно, — согласился Ростад. — Но я замечу: хитрецы не самые последние люди. Стоит ли расстраиваться по пустякам? У вас впереди еще три выстрела.

После ужина норвежцы, пожелав всем приятного отдыха, ушли спать, а мы с капитаном отправились в рубку уточнять дневные записи. В кают-компании остались только пингвиновцы, свободные от вахты, и отдувающийся после обильного ужина Сорвачев.

Любители «забить козла» уселись за обеденный стол и принялись с прибаутками и грохотом ставить кость к кости, а радист Фарафо-нов, устроившись в углу, начал сам с собой играть в шахматы. Задумываясь, он негромко напевал одну и ту же фразу:

— Сижу под фресками и пиво трескаю…

— Что за пошлятина попала вам на язык? — недовольно спросил Сорвачев.

— Стихи Владимира Маяковского, — не отрывая взгляда от шахмат, ответил радист.

Играющие в «козла» переглянулись и, несколько притихнув, стали ждать, что будет дальше. Они хорошо знали своего радиста, умеющего осадить зазнавшихся. А Фарафонов тем временем уже напевал другое:

— Раскрывает щука рот, а не слышно, что поет… .

Сорвачев, решив блеснуть знанием поэзии, небрежно поинтересовался:

— Чего вы все Маяковского вспоминаете? В самодеятельности участвуете, что ли?

— Должен заметить: использованные мной стихи не имеют никакого отношения к Маяковскому, в них повинен Маршак, — пояснил с ученым видом Фарафонов. — Они годятся для самодеятельности лишь в детских яслях. Там, например, существует такая фраза: «Приходи к нам, тетя лошадь, нашу детку покачать». Зачем китобоям тетя лошадь? Они и без нее накачаются и укачаются.

Это уже походило на подрыв авторитета. Тщетно пытаясь придумать, чем бы уязвить развязного радиста, Сорвачев, хмурясь, принялся раскуривать папиросу. А Фарафонов, переставляя то черные, то белые пешки, продолжал напевать, что взбредет на ум.

Председатель базового комитета наконец надумал задать ехидный вопрос:

— Вы всегда вот этак заговариваетесь?

— Нет, изредка, — ответил радист. — Только когда не вижу рядом умных собеседников.

Сорвачев побагровел.

— Да, вижу я, не зря радистов свихнувшейся интеллигенцией зовут.

— И вам бы не мешало интеллигентнее стать, — назидательно посоветовал Фарафонов. — Иначе не удержитесь на высоком посту.

— Насчет удержусь я или не удержусь, не ваше дело судить, — уже грубо оборвал радиста Сорвачев. — Обо мне есть мнение в вышестоящих инстанциях. Я не позволю обсуждать…

— Вы зря кипятитесь, — спокойно заметил Фарафонов. — Я вовсе не подкапываюсь под ваш авторитет. Хотел бы только уточнить: почему к некоторым должностям прибавляют слово «освобожденный»? От чего освобожденный — от работы?

— Я что ж, по-вашему, не работаю?

— Не видим, чтобы вы очень утруждали себя заботами.

— Это, понимаете, доказать нужно!

— Пожалуйста. У нас существует кочегар… некто Мазин. Сей трудящийся укачивается от одной мысли о шторме. Он не раз слезно взывал: «Заберите меня; несчастного, на флагман, помираю, не могу на китобойце плавать». А вам хоть бы что. Сытый голодного, как говорят, не разумеет. А ему уже блевать нечем…

— Кто же с флагмана к вам пойдет? Может, укажете мне такого добровольца? — спросил Сорвачев.

— Укажу, — увлекшись, продолжал Фара-фонов. — Почему бы вам самому не попробовать? Правда, зарплата не та, но зато — популярность у масс. Пример какой! Вас на руках будут носить. И уже по-настоящему выберут, не в спешку, как в этот раз было.

— Я запрещаю обо мне в таком тоне говорить! — повысил голос Сорвачев. — Не вашей компетентности дело. И выборы прошу не обсуждать, они обкомом профсоюза утверждены. Удивляюсь только, почему присутствующие товарищи молчат. Я бы на их месте оградил бы председателя базового комитета., Не стал бы беспринципно помалкивать.

— Если мы заговорим, то вам, товарищ освобожденный, туго придется, — отозвался кочегар, которому не раз приходилось работать за укачивающегося Мазина.

— Я вижу, что здесь сговор для подрыва авторитета. Я этого не оставлю… Общественность узнает, кто здесь орудует, — погрозился Сорвачев и, ткнув недокуренную папиросу в пепельницу, покинул кают-компанию.

Ворвавшись в штурманскую рубку, председатель базового комитета накинулся на Сыре-тинского:

— Если вы не сумеете оградить меня от хулиганских выходок, я немедля свяжусь по радио с командованием флотилии. Распустились тут… не команда, а черт знает что…

Сыретинскому не хотелось, чтобы ему выговаривали при всех. Он вежливо прервал Сор-вачева:

— Я с удовольствием вас выслушаю, но не здесь. Прошу в каюту.

Что там ему наговорил профсоюзный деятель, нетрудно было догадаться. Сыретинский пришел в кают-компанию взбешенный и накинулся на Фарафонова:

— Вы что здесь остроумничаете? Кто позволил в таком тоне разговаривать с вышестоящими товарищами?

— Я не знал, что для этого надо просить разрешения…

— Молчать, когда старшие замечания делают! — оборвал его Сыретинский. — Объявляю выговор и требую навсегда кончать с зубоскальством. Не взрослые люди, а… Прекратить мальчишество!

В таком взвинченном состоянии мы капитана еще не видели. Поэтому Фарафонов поспешил сказать:

— Есть прекратить мальчишество и критику вышестоящих.

— Не перехлестывайте. Критику я не запрещаю, — поправил радиста Сыретинский. — Но и высмеивать не позволю.

В тот же вечер собралась партийная часть команды «Пингвина». Фарафонов, давая объяснения, сознался, что вел себя нетактично, но это было вызвано высокомерием Сорвачева.

Его поведения никто не одобрил, и, чтобы другим неповадно было заводить на судне нелепые ссоры, радисту объявили выговор.

Сорвачеву мера наказания показалась недостаточной. Председателю базового комитета профсоюза почудилось, будто на «Пингвине» его воспринимают не всерьез и все делают лишь с одной целью — подорвать авторитет. Он связался по телефону с замполитом и потребовал немедленно прислать на китобоец инспектора по политчасти.

Появившийся на «Пингвине» Стайнов вместе с Сорвачевым принялись ворошить протоколы собраний. Рьяные обследователи вызывали к себе матросов и чуть ли не по часу обстреливали их вопросами.

Об охоте и дальнейших испытаниях Трефо-лева нечего было и думать. Сенерсен, видя, что на «Пингвине» началась какая-то суета, отбыл на «Салют», а Ула Ростад закрылся в каюте: с похмелья старику нездоровилось.

Наши пингвиновцы по характеру своему — люди самолюбивые, поэтому не обошлось без скандалов. Парни либо отказывались отвечать на каверзные и школярские вопросы, либо говорили такое, что было не по вкусу спрашивавшим.

У Семячкина Сорвачев хотел узнать, как Фарафонов и Трефолев вели себя во время войны. Тот ответил с достоинством:

— Геройски, не то что некоторые.

— Кого это вы имеете в виду?

— Многих, — неопределенно ответил марсовый. — Чего на фронтовика Трефолева накинулись? Не нарочно же он смазал по киту. Попробовали бы сами в такую погоду стрелять…

В общем, Семячкин избрал самый верный способ защиты — нападение. Стайнов не сумел переубедить марсового. Семячкин вышел из капитанской каюты взъерошенный и злой.

Таким же появился на юте и старший механик Трушко. Закурив папиросу, он смотрел на ледяное крошево за кормой и отплевывался.

— Гурий Никитич, да ты, никак, до точки кипения дошел? — удивился я. — Под таким давлением опасно находиться. Стравливай мало-помалу… не держи пар.