Газета Завтра 206 (45 1997) - Газета Завтра

ЛАУРА

Дмитрий Балашов Замечательному писателю, нашему давнему автору и другу, патриоту России Дмитрию БАЛАШОВУ - 70 лет. Редакция “Завтра” и все читатели сердечно поздравляют уважаемого Дмитрия Михайловича с юбилеем и шлют ему в славный Новгород пожелания творческих удач, добра и здоровья!СОБСТВЕННО, что я знаю о знаменитой итальянской Лауре? Разве эти вот стихи Ахматовой: Могла ли Биче, словно Дант, творить, Или Лаура жар любви прославить?.. Петрарку читал, помнится, в отрывках (это чтение отрывков - страшный и едва ли не главный бич нашего высшего образования. В результате живое древо искусства, некогда цветущее и плодоносное, превращается в мертвую схему, в некий скелет с приставшей, кое-где иссохшей, плотью, перечень авторов и их произведений, ничего не говорящий ни уму, ни сердцу…). Помню только, что с Лаурой (невзирая на молодость, уже замужней дамой) великий итальянский поэт встречался всего три раза, каждый раз прилюдно, кажется, даже и не разговаривал с ней, а впервые увидал выходящей из церкви, и лишь по украдкой брошенному взору понял, что и в ней вспыхнул тот же огонь любви, что и в поэте, тогда молодом и красивом… А потом - потом он услышал о ее смерти. Ранние смерти были в обычае в то неспокойное и отнюдь не “сервисное” время. На дорогах творился постоянный разбой; эпидемии выкашивали целые города; западно-европейские наемные армии вели себя не лучше бандитов; а представления о чистоте отличались такой относительностью, что о них лучше не говорить. Дама, в одной из итальянских новелл, специально моет ногу, которую должен поцеловать ее возлюбленный, а вторую - уже в другой раз, к такому же случаю… И при этом - строили чудесные храмы, библиотеки и дворцы, носили пышные наряды, процветали живопись, поэзия и музыка. Это была эпоха Данте, Боккачио и того же Петрарки, эпоха высоких подвигов, дерзости и любви… Всякой! В том числе и такой, какая описана в сонетах Петрарки, обессмертившего имя своей идеальной возлюбленной. В наш город, точнее городок, провинциально нелепый, претендующий быть промышленным центром и, следовательно, до предела отравленный всяческой химией, но зато с почтенной историей, со славным прошлым, которое, увы, в наши дни часто не помогает, а только мешает жить болезненным несоответствием столетий, смесью святынь, овеянных славой веков и стандартных четырех-пятиэтажек, способных убогостью своей отравить самое радушное настроение (и при этом “святыни”, как водится, всем мешают, от них тихо жаждут избавиться, защищать их приходится вечною унизительной ссылкою на иностранных туристов, ну и… Довольно об этом!). Так вот, попал я сюда по соединившемуся почину несчастья и удачи. Там, на севере, где я жил до того, лопнула (с треском и безобразиями, как водится) моя прежняя семья, и я оказался буквально сидящим, точнее “парящим” на чемоданах. А тут известный, ныне покойный, кинорежиссер (уж не помню, как мы с ним и познакомились!) возжаждал запечатлеть мой лик в одном из героев его фильма, посвященного событиям Отечественной войны (подошел типаж!), прельстивши меня обещанием познакомить с городским начальством, а начальство - с книгою, написанной мною о прошлом города, на предмет представления автору (то есть мне) жилья в этом самом городе. Обещание свое режиссер сдержал, и жилье спустя полгода мне действительно дали. Правда, жители лет пять не давали мне прохода, узнавая на улицах, но за славу надо платить! Так вот, с этого фильма все и началось. Пока меня многократно “мучали”, а затем “убивали”. (Дубль, еще дубль, еще… Нет, повторите проход! Так лучше, но теперь лишние люди вошли в кадр… Отойдите, там! Мальчики, отойдите дальше! Съемка идет!) Пока меня мучали и гоняли, собиралась толпа, и не только из одних мальчишек. Меня всегда изумляло то внимание и нешуточный восторг, который вызывает у местных жителей съемка фильма, кажется - любого. За линией оцепления собираются толпы, стоят часами. Участвовать в массовых сценах столько желающих, что везти для этого статистов не нужно вовсе, тем более, что наш народ драматически чрезвычайно одарен, и собранная “толпа” способна изобразить что угодно: ужас, восторг, массовую панику или массовый героизм, короче - любое задание режиссера выполняется с блеском и подлинным артистизмом, никаких репетиций не надобно! Разумеется, тотчас отыскиваются таланты, участники каких-то кружков, какой-то самодеятельности, гордые уже тем, что им позволили участвовать (и далеко не обязательно попадающие в конце концов смонтированную киноленту!) в съемках! Разбегаться, падать под пулями, кидаться толпою в узкие двери запираемой церкви, стоять обреченным гуртом за колючей проволокой, ожидая отправки в Германию… И, разумеется, у этих временных актеров завязываются знакомства с актерами-профессионалами, а также с осветителями, гримерами, младшим киноперсоналом, лихо использующим популярность кино в своих низменных интересах… МОЯ “ЛАУРА” - светловолосая легкая девчушка, точнее молодая женщина, только что родившая второго ребенка (и потому по временам отлучавшаяся кормить), была особенно и как-то по-особому и смешлива, и шумна, и весела, и, главное, талантлива, талантлива очень! И веселье, и “жизнь” били в ней через край. Не было и признаков той степенности, что отличает замужнюю и детную женщину от девушки. Небольшая ростом, ладная, да внешность не описать! Тем более внешность молодой, веселой и красивой женщины, тем более, что красота ее была не картинная, не “открыточная”, а как раз и заключалась в этой бившей ключом (решусь уж на штампованный образ!) жизненной энергии. Как-то в автобусе видел я ее и мужа. Глуповато лыбясь во весь рот, он глядел на нее, меж тем как она с хохотом рассказывала что-то подружкам и, частично, мне, присутствующему тут же, ибо ехали вместе со съемок. Так вот и шло. И, каюсь, завидовал я этому ее супругу и, не забывая о своем весьма преклонном возрасте, все же грустил и думал, и вздыхал про себя, что вот такое веселое чудо проходит опять мимо моей жизни, а я безнадежно запоздал… Разговаривали. О чем - не помню. Странно, но не помню даже ее имени и, боюсь, нынче могу не узнать, встретив в толпе. Ибо запомнилось и помнилось с мучительной болью не это, не внешние приметы, а скорее строй души; ее ясная, веселая кипучесть, во всей этой киношной кутерьме звеневшая сквозь и надо всем, как серебряный колокольчик. Да нет, словами опять не сказать, не определить… Но, разумеется, два эти рубежа: разница возрастов (в дочери она мне годилась, так-то сказать!) и счастливое замужество, исключали для меня всякую возможность более близкого с нею знакомства. И так только тихо радовался, когда она выделяла меня, не забывая в толпе хохочущих подруг, хотя особой близости не было меж нами. Помню только, что во мне проснулось то мучительное, как жар болезни, чувство обостренного ощущения ее присутствия и желания близости, не той грубой, от которой пересыхает рот и рождаются зверские инстинкты, а какой-то иной, духовной, что ли… Да и попросту нравилась она мне нешуточно! Короче - влюбился, с удивлением и горечью чуя в себе наступление тех самых чувств, которые считал похороненными для себя уже лет тридцать тому назад… И. конечно, совсем, совсем не думая, не гадал, что и она ко мне, старику, может испытывать что-либо, кроме естественного уважения… Ну вот, съемки кончились. Разошлись толпы болельщиков и зрителей. Я получил квартиру и начал обустраиваться на новом месте с частью детей, порешивших остаться со мною. И уже нашел (почти нашел, а вскоре и “утвердил отношения”) хозяйку в дом, без которой пропадал, не успевая совмещать творческую работу с кухонной стряпней и стиркой… Словом, шла жизнь. Горожане, успокаиваясь, все реже тревожили меня уличными “узнаваниями”. И к городу я привыкал, и со сменившимся начальством встал в типичные интеллигентские отношения парламентской вражды. (Памятники старины, экология, петиции, подписи - наш крест, а какому же начальству нравится, когда его постоянно теребят, да еще по таким “пустякам”?). Два года, кажется, прошло до той встречи, - я ее считаю первой, - поскольку именно тогда я впервые понял, что это именно Лаура, не сообразив сразу, как водится, что встречи будет только три… Встретил на остановке. Ждал автобуса, куда-то спешил… Убей меня Бог, ежели сейчас вспомню куда! Так это по миновении времени стало неважно. - Вы меня помните? Помните?.. - Меня поразил ее голос, голос прежде всего. Какой-то надрывный, горловой и звонкий, как лебединый зык. Не слышал я, или почти не слышал, курлыканья лебедей, но что-то было именно такое в этом ее уже дрожащем (вдруг не узнает!), уже неуверенном: - “Помните? Помните?..” И годы сошли на нет, и “личное”, что уже было, отошло посторонь, и вдруг я понял, старый дурень, поверив в невозможное, в то, что она-то, она не забывала меня все эти годы, что если бы я ее не узнал, это было бы для нее катастрофой, ужасом, горем… О чем-то мы говорили. Коротко. Подошел автобус, и я по обыкновенному дурацкому автоматизму сел на него, вместо того, чтобы плюнуть на все относительно надобные дела, остаться, поговорить, расспросить… И уже садясь, спросил, как полагается спрашивать замужних женщин, о супруге. И услышал ошеломившее меня, сказанное тем же голосом раненной лебеди: “Бросил нас! Волюшки ему захотелось!” Вот тут бы мне и остаться, выпрыгнуть из автобуса… Но я промедлил, обалдев, а двери уже закрылись, и я уехал… Уехал от нежданного, возможно, от того, что бывает единожды во всю жизнь и уже не повторяется более, к скучным и суетным делам, о которых, убей меня, не смогу вспомнить теперь! Да и… Всегда пакостно признаваться в собственном несовершенстве, но не оно ли испортило мне всю жизнь и привело, в конце концов, к горестному осознанию, что я совершил к закату своему едва четвертую часть того, что мог и должен был совершить, что вечно допускал, от слабости, от бессилия и лени, мелкие предательства, слишком легко расставался с людьми, бросал недоделанные работы, которые требовали упорства и аскетизма. А я материальное благополучие полагал естественною наградой - за что? Когда мы обращаемся к жизни великих, то видим, как мало значили в ней эти самые материальные ценности, да и вообще, как, в сущности, временны и преходящи они! ОПОМНИЛСЯ Я только через несколько дней. Стал приезжать на эту остановку раз за разом, все ждал, вглядывался в текущую мимо разномастную толпу - найти, остановить, обменяться адресами, в конце концов! Она не появлялась. Да и я поостыл, трезво взвесив теперь уже и свое новое семейное состояние. Таким женщинам, как она, проходной интрижки не предлагают… Все было верно, все было правильно, и только временами вскипало острою юношескою болью, ломая всю мудрую систему доводов… И ведь не могу сказать, что моя новая семья не состоялась опять, или… И состоялась, и “или” никаких не было! Но был одинокий лебединый клик в поднебесье, и это чудесное слово “волюшка”, и это надрывное: “Вы помните, помните?” …Надо же было через год повстречать ее вторично на той же самой остановке, почти на углу трех шумных улиц, в той же торопящейся к транспорту толпе! И опять было: “Вы узнали меня? Узнали?” - И опять сбивчивый, быстрый, горестный рассказ о своей судьбе. Вышла замуж за вдовца с детьми, девочки болеют, требуют много времени, оттого устроилась работать уборщицей на завод с каким-то кратким названием, кажется, “Старт” - тоже ведь не переспросил, не запомнил! Вот тут я нахрабрился, наконец, сказать, что в тот раз не понял, по правде, что она разошлась с мужем. - Таких женщин, как вы, не бросают! - Сказал. В ответ она бледно улыбнулась, поблагодарив меня просто, без жеманства, и видно было, что ее очень согрели эти, невзначай сказанные слова, что она, возможно, почти утратила и веру в себя и ту бурную юную прежнюю веселость за массой неудач и забот, за чужими детьми, требующими, в свой черед, и внимания и ласки, за угрюмым (почему-то подумал: угрюмым и неразговорчивым!) мужем, за суетно-скучными пересудами и грубым острословием заводских уборщиц, за всем тем, что есть ежедневная, будничная, выматывающая непрерывностью работ и докуки женская семейная доля… И опять мы расстались скоро и глупо, и опять я не спросил, не сказал ничего… То ли снова торопился куда-то? Ах, эта наша пустопорожняя ежечасная торопливость, не дающая содеять ничего крупного, настоящего, прочного, что осталось бы, ежели не в веках, то в каком-то более продолженном времени. Торопливость во всем: в делах, отношениях, чувствах, когда дружба заменяется приятельством, любовью, в лучшем случае, сексом, а ответственность - внешнею отяготительностью обязанностей, от которых с удовольствием сбежал бы… А все большое, великое, подлинное, как Бог, как совесть, как смысл бытия - проходит мимо, на него недосуг поглядеть, некогда и подумать о том! И только в редкие миги опоминанья приходят на ум древние пророческие слова: “Суета сует и всяческая суета!” Третий (и последний) раз мы встретились с нею на рынке. Я был с женой и маленьким сыном. Мальчишка доверчиво подошел к ней, и она как-то нежно и робко, по-матерински, ласкала его, гладила по волосам, а сама говорила, говорила, говорила, захлебываясь (жена тактично отошла в сторону, дабы не мешать разговору, и потом ни о чем так и не спросила меня). А она, моя Лаура, говорила о политике, о бедственном состоянии страны, о тупости правителей, предательстве Горбачева, еще о чем-то “общественном”, будто торопясь выложиться, о том, что совершенно не интересовало, по-видимому, ее нынешнее окружение. Быть может, и показать мне, что ее интересы не замыкаются на семье и доме… А, скорее, ничего не хотела “показать”, а само полилось, само стало выговариваться не “кухонное”… Красота ее уже начала отцветать, блекнуть. Судьба, видно, не баловала ее, и, быть может, верно, что не с кем было и потолковать вот так о жизни, о “проблемах”, да просто - не с кем поговорить! (Много ли и у меня-то, при всей широте моих связей и знакомств, тех, с кем можно попросту посидеть, повспоминать, “поговорить о бурных днях Кавказа, о Шиллере, о славе, о любви…” И… Ну почему, почему не сказал я того, что вертелось на языке, что вот мой телефон и адрес, заходите, когда будет совсем невмоготу! Заходите - раз так уж все сложилось, попросту душу отвести, посидеть за чаем (“авось и распарит кручину хлебнувшая чаю душа”), потолковать о высоком, несуетном, чтобы потом, кратко отдохнувши, опять унырнуть в обыденщину бытия… Почему не предложил, наконец, подвезти до дому (я был на машине)? Жена бы, я думаю, поняла… Почему же я не сказал, не содеял всего этого, почему как-то нелепо, едва кивнув, оборвал разговор? Неужели не понял, - да, конечно, опять и уже навсегда не понял, что Лаура являлась Петрарке всего три раза, и что продолжения не будет. Не будет уже никогда. А МОЖЕТ, ничего этого, что я тут понаписал, и не было? Что я все выдумал, всю эту несвершившуюся любовь? Что дело было и не во мне вовсе, а в том давнем фильме? А для нее, Лауры, явился я лишь связующим звеном с “большим миром”, к которому она прикоснулась на съемках? Да и киносъемка та не стала ли для нее последним ярким впечатлением жизни, а я, в таком случае, олицетворенным воспоминанием прошедшего праздника? И еще одно утешение подсказывает мне холодный разум: быть может, и симпатия Лауры к Петрарке выдумана поэтом? Ибо художник в творении творит свой собственный мир, иногда более живой и правдивый, чем окружающая действительность, и Петрарка подарил миру свою идеальную мечту? Не знаю! Все может быть! И не узнаю уже никогда. Только Лауры своей с тех пор я уже не встречал…