Шапка Мономаха - Алла Дымовская

– Видел. Только что я видел – вот вопрос. Прямо полтергейст какой-то, а не дом, – пожаловался Ермолов, хотя сравнение вышло неподходящим. – Ты, Тимоша, просвети меня. Женя к тебе и отослала, а сама будто не своя и будто я ей чужой. И словечком не намекнула.

– Ты, Володя, не суди. Был бы чужой, так, напротив, рассказала бы, и дальше – трава не расти. А ко мне потому послала, я думаю, что она тебе жена. А я человек сторонний. При ней ты на чувства разошелся бы, а со мной трезво поразмыслить сможешь. И потом – Евгения Святославовна тоже ведь живой человек, а не машина с программой. И ты хоть сто раз про долги свои и обязанности тверди, но и ее терпению конец есть. Слишком уж просто, Володя, ты жертвы на алтарь приносишь. Ладно бы самого себя, а ведь и ближних своих.

– И что мне сделать, Тимоша? Разорваться пополам? Да в сутках, хоть миллион указов издай, как было двадцать четыре часа, так и останется. Или мне Землю попросить вращаться помедленнее?

– Не надо ничего делать. Да и не в твоих это силах. А вот понять необходимо, и простить тоже. И Женечку и Лару. Уж такова жизнь человеческая, чтобы в ней непременно были обстоятельства, из которых удобного выхода-то и нет. И ты с себя свой хомут сложить не можешь, и родные твои с этим до конца примириться не хотят. Вот и крутись меж двух огней. Только как существо разумное и сознающее, что по воле Божьей это и есть его планида.

Пока пили чай, Ермолов думал. Тимофей прав, да и когда это в его жизни случалось так, чтобы хоть где-то было все гладко? И с чего это вздумал полагать, что раз в президентских его делах катастрофа висит на волоске, то в делах домашних сверху выйдет ему скидка? Семья – она, конечно, тыл. Но и тыл нужно обеспечить хотя бы необходимым, и не в материальном смысле. А он поселил за неприступной крепостной стеной обеих своих любимых женщин, словно затворниц в мусульманском гареме, и султан из него вышел скверный. И дважды прав отец Тимофей: не одну, а три головы, причем чужие, возложил он на алтарь, без спросу, а оттого только, что нужно было ему.

– Ну, будет воду гонять, – отставил Ермолов чашку, отпив лишь до половины. – Видишь, я готов и спокоен. Выкладывай теперь ты, как на исповеди. Мы с тобой временно местами-то поменяемся, преподобный ты мой отец.

– А я, Володя, таить от тебя и не собирался. Давно уж хотел упросить, чтоб дозволили рассказать, но сам понимаешь, без Ларочкиного согласия… – Тут отец Тимофей нешироко развел руками. – Да и Женя очень против была. Она, милая, все видела хорошо и еще давным-давно мне сказала, что история эта хоть как, а добром не кончится. Лучше уж само собой пусть идет.

И отец Тимофей поведал бедному, пораженному до столбнячного оцепенения Ермолову такое, что изо всех несчастий он смог бы предположить в последнюю очередь. Лара, доченька его, полюбила мужчину. То есть любила до недавнего времени. А именно этого Ермолов втайне мыслей своих и боялся. Оттого и держал здоровую, молодую и нежную в красоте девушку в тереме под замком. Даже в Институт международных прав возили державную студентку с многоэтажной охраной, так что о приятельских отношениях с кем бы то ни было и речь не шла.

А вот охрану он, повторяя ошибку и многих отцов до него, совсем упустил из виду. А ведь набирались туда симпатичные собой парни, сильные и стройные, как на подбор, и умом не обделенные. И вот один из них, особенно умный, некий Шура Прасолов – и имя и фамилия самые обычные и непримечательные, – решил, что он-то и есть самый сообразительный. Высокий, рослый, голубоглазый, истинный славянин – а других в охрану и не брали, тишком начал атаку на ничем не защищенное девичье сердце. Где улыбкой, где украдкой глазами давал понять, что поражен в самое сердце Лариной красотой, и вот теперь, он, подчиненный и недостойный, вынужден только помереть от неразделенного чувства. Ларочке сравнивать Шуру Прасолова было особенно не с кем, к тому же у ребят из охраны, исключая, конечно, начальство, возникла и круговая порука и даже нечто вроде лотереи – выиграет их Шурка президентскую дочку или останется в полных банкротах и дураках.

Девушка сначала страдальца пожалела, а поскольку неопытной ее жалости не было выхода, то и пришлось переродиться в иное чувство. Нет, тут Тимофей может поклясться хоть на иконе, ничего непотребного меж ними не произошло, да и суровый домашний распорядок не позволял. Одни поцелуйчики украдкой да записочки и прочая игра в жмурки. Но больше ничего и нужно не было, Лара влюбилась в хитрого парня всей своей юной душой, как и выходит у каждого только в самый первый раз. Матери она спустя чуть времени рассказала все, а ему, Тимофею, и того раньше. Евгения Святославовна в бескорыстное и вечное чувство Шуры Прасолова и ни на миг не поверила, никто еще первой леди Кремля в уме не отказывал. Но и Ларочку разубедить не смогла, впрочем, Евгения Святославовна на это надежды и не имела и отцу Тимофею о том сказала честно. Девичья любовь – дело тонкое, пойдешь поперек – только добавишь жару и вместо доверия наживешь вражду.

– И что, мою дочь обманули и бросили? Это, Тимоша, ты мне пытаешься сказать? – мертвым голосом вопросил преподобного Ермолов.

– Ну, до такого не дошло, и вряд ли бы случилось. Не было еще в людской памяти, чтоб президентских дочерей по доброй воле бросали. Тут хуже б вышло, если бы парень этот своего добился. И ты, Володя, ничегошеньки бы тут поделать не смог. Нет, Лара сама от него отказалась.

– И слава богу, – облегченно вздохнул Ермолов. – Постой-ка, а из-за чего весь сыр-бор? Значит, не так все гладко кончилось?

– А я и не говорил, что гладко. Наоборот, кончилось плохо, хотя с иной стороны посмотреть – так для Ларочки и хорошо. Она это поймет, только не сразу, а позже.

– Ага, – словно переваривая пищу не по своему желудку, тяжко и задумчиво произнес Ермолов. В правой руке он вертел туда-сюда чайную, наполовину еще полную чашку, потом неловким жестом опрокинул ее, и жидкость разлилась, к его вящей досаде. Ермолов выругал сам себя: – Эх, пусторукий!.. А ты, Тимоша, договаривай, раз начал.

– Да что и договаривать? Сам небось догадался. Вижу, уж губы поджал. Но ты Шурку этого, Прасолова, не трогай. Его и так жизнь проучила, как все расчеты его в одночасье рухнули. Переведи подальше, и дело с концом, – наставительно сказал отец Тимофей. – Ларочка же за ним как хвостик, как нитка за иголкой бегала, за своим Шурочкой. Вот и застала – на кухне с судомойкой, вашей горничной Варвары дочкой. Что она увидела, я знаю, а вот о чем услышала, могу только домыслить. Видно, всю правду. И про себя, и про него. И третий день теперь лежит. Женя ее и так и этак уж утешить старается, а я ей говорю: оставь, не надо. Не будет толку. Пока само не переболит и не перегорит, слова те – как горох. А в первый-то раз особенно больно.