Кабинет диковин - Чайлд Линкольн

– У вашего коллеги весьма своеобразное чувство юмора, – произнесла ученая дама, обращаясь к Пендергасту.

– Несомненно.

– Итак, чем могу быть вам полезной, джентльмены?

Агент ФБР извлек из недр своего костюма небольшой и не очень тугой сверток.

– Я хотел бы, чтобы исследовали это платье, – сказал он, разворачивая бумагу над столом специалистки по костюмам.

Увидев предмет предстоящего исследования, дама в ужасе отшатнулась. Состояние платья ввергло ее в шок.

О'Шонесси же, напротив, встрепенулся. Он уловил специфический запах платья. Весьма специфический. Ему даже показалось, что этот парень Пендергаст занимается действительно серьезным делом.

– О Боже! Умоляю... – сказала дама, отступая от стола и поднося к носу ароматный платочек. – Я не веду полицейской работы. Немедленно уберите эту отвратительную вещь.

– Эта отвратительная вещь, доктор Уэллсли, принадлежала девятнадцатилетней девушке, убитой больше ста лет назад. Ее тело препарировали, расчленили и замуровали в стене угольного тоннеля в Нижнем Манхэттене. В платье оказалась записка, которую девушка написала собственной кровью. Там было ее имя, возраст и адрес. Больше ничего. Чернила подобного рода не располагают к многословию. Это была записка ребенка, который знал, что скоро умрет. Она понимала, что никто ей не поможет, ничто не спасет. Она хотела лишь, чтобы ее тело опознали – девочка страшилась быть забытой. В то время я не мог ей помочь и хочу сделать это сейчас. Именно поэтому я здесь.

Платье в руках Пендергаста едва заметно дрожало, и О'Шонесси вдруг понял, что это дрожат руки агента, не способного обуздать свои эмоции. Во всяком случае, так ирландцу показалось. И это было для него откровением. Оказывается, даже в ФБР есть сотрудники, не лишенные человеческих чувств.

После этого страстного выступления Пендергаста в комнате повисла мертвая тишина.

Не говоря ни слова, Уэллсли склонилась над платьем, потеребила материю пальцами, посмотрела изнанку и осторожно растянула ткань в разных направлениях. Затем вздохнула и опустилась в кресло.

– Это типичная одежда работного дома, – сказала она. – Стандартная вещь конца девятнадцатого века. На внешнюю сторону пошла дешевая шерстяная ткань – грубая, ворсистая, но достаточно теплая. Для подкладки взяли некрашеный хлопчатобумажный материал. По характеру раскроя и манере шитья можно предположить, что девочка шила его своими руками, используя ткань, выданную ей в работном доме. Там, как правило, использовали ткань нескольких основных цветов – зеленого, голубого, серого и черного.

– Вы не определите, о каком работном доме может идти речь?

– Это невозможно. В Манхэттене в девятнадцатом веке их было достаточно много. Официально эти учреждения называли «Промышленными домами». Туда принимали брошенных детей, сирот и приводили тех, кто убегал из дома. Суровые, порой жестокие заведения, управляемые так называемыми «глубоко верующими».

– Не могли бы вы датировать платье более точно?

– О точной дате не может быть и речи. Но оно похоже на жалкую имитацию стиля, популярного в начале восьмидесятых годов позапрошлого века, – так называемый стиль Мод, или, если точнее, стиль Магдалины Мейкин. Девушки работных домов, как правило, пытались копировать приглянувшиеся им модели из дешевых журналов и грошовых рекламных изданий. И это все, что я могу сказать, – закончила со вздохом доктор Уэллсли.

– Если вам что-то придет на ум, меня всегда можно найти через сержанта О'Шонесси.

Доктор Уэллсли бросила взгляд на грудь полицейского и кивнула.

– Благодарю вас за то, что вы согласились потратить на нас свое время, – сказал агент ФБР, начиная скатывать платье. – Выставка, которую вы курировали в прошлом году, была просто великолепной.

Доктор Уэллсли снова ответила ему молчаливым кивком.

– В отличие от многих выставок в ней присутствовали и мысль, и юмор. В первую очередь это относится к разделу гульфиков. Он оказался таким забавным...

Завернутое в бумагу, платье лишилось своей способности внушать ужас. Воцарившаяся в кабинете мрачная атмосфера начала постепенно исчезать. Однако О'Шонесси, повторяя капитана Кастера, задавал себе вопрос, с какой стати агент ФБР заинтересовался преступлением, случившимся сто тридцать лет назад.

– Очень признательна вам за то, что вы заметили тонкости, которые прошли мимо внимания профессиональных критиков, – ответила дама. – Да, мне хотелось, чтобы публика немного позабавилась. Когда начинаешь разбираться в проблеме, то становится ясно, что человеческая одежда – за пределами требований комфорта и скромности – может быть до абсурда нелепой.

– Доктор Уэллсли, – сказал, поднимаясь с кресла, Пендергаст, – ваша экспертиза оказалась для нас чрезвычайно ценной.

– Зовите меня София, – ответила ученая дама, тоже вставая.

О'Шонесси заметил, что она смотрит на Пендергаста с новым интересом.

Пендергаст с улыбкой поклонился и повернулся, чтобы направиться к выходу. Дама обошла вокруг стола и проводила его через всю приемную. У дверей, ведущих в коридор, София Уэллсли остановилась и сказала, залившись краской:

– Надеюсь на новую встречу, мистер Пендергаст. И очень скорую. Возможно, даже за ужином.

Пендергаст промолчал.

– Что же, – после нескольких мгновений неловкого молчания сухо произнесла доктор Уэллсли, – вы знаете, где меня можно найти.

Они снова прошли через кишащие людьми и забитые бесценными предметами искусства залы, не обращая внимания на кхмерские ритуальные одежды, инкрустированные драгоценными камнями погребальные раки, греческие скульптуры и аттические краснофигурные вазы. Спустившись по широким каменным ступеням, они оказались на Пятой авеню. О'Шонесси машинально насвистывал мелодию хора из «Аиды». Если Пендергаст и слышал его свист, то виду не подал.

Спустя минуту О'Шонесси скользнул в белый кожаный кокон «роллс-ройса». Когда дверца машины захлопнулась, к нему вернулась благословенная тишина. Сержант так и не смог до конца понять, что такое агент Пендергаст. Не исключено, что, несмотря на весь свой утонченный вкус, парень все же на уровне. Как бы то ни было, решил ирландец, но в обществе агента следует держать глаза открытыми, а ухо востро.

– Через парк к Музею естественной истории, пожалуйста, – сказал Пендергаст водителю. Как только машина отъехала от тротуара, агент ФБР повернулся к О'Шонесси и спросил: – Как получилось, что ирландец-полицейский стал любителем итальянской оперы?

О'Шонесси от неожиданности вздрогнул. Разве он упоминал об опере?

– Вы скверно умеете скрывать свои мысли, сержант. Я обратил внимание на то, что, рассматривая акварели костюмов «Севильского цирюльника», вы машинально выстукивали указательным пальцем правой руки ритмику арии Розины из первого акта.

– За кого вы себя принимаете? – спросил О'Шонесси. – Неужто за самого Шерлока Холмса?

– Не часто встречаются полицейские, которые любят оперу.

– А как вы? Вы-то оперу любите?

– Терпеть не могу. Опера была своего рода телевизором девятнадцатого века: такая же горластая, вульгарная и безвкусная, с сюжетами, рассчитанными на интеллект ребенка. Причем ребенка дебильного.

Впервые за все время знакомства с агентом О'Шонесси позволил себе слегка улыбнуться.

– Пендергаст, на это я могу сказать лишь то, что ваша интеллектуальная мощь не столь велика, как вам представляется. Боже, какой же вы филистер!

Его улыбка стала шире, когда на физиономии Пендергаста на миг появилась гримаса недовольства. Все-таки он сумел его достать!

Глава 4

Нора провела Пендергаста и унылого полицейского через двери Центрального архива. Она была страшно рада, что сумела добраться до цели, не сбившись с пути. Пендергаст чуть задержался на пороге, глубоко вздохнул и сказал:

– Дух истории. Упивайтесь им, сержант.

Он вытянул руки и пошевелил пальцами, словно разогревая их для встречи со старинными документами.