Избранное - Хуан Онетти

— Ваше здоровье! — сказала она.

— Вы меня не знаете… — начал я. — Наверное, вы удивились… Я не говорил Рикардо, что пойду к вам. Мы с ним давно не видимся. Но он мне часто про вас рассказывал и жаловался, что у вас нелады. Больше сказать я не хотел бы; если вы разошлись, на то есть причины. Конечно, есть.

Я замолчал. Меня успокоило вдруг точнейшее ощущение, что больше говорить нельзя, надо молча откинуться в кресле и предоставить слово ей. «Она моложе, чем ее голос. Она простодушна, несмотря ни на что. Только в полуприкрытых глазах мелькают себялюбие и трусость, которые ее и портят. Пускай делает что хочет. Ей видней, сама и выберет, не понимая почему».

Она ждала продолжения, но напрасно: я упорно молчал.

— Если вы с ним такие приятели, — сказала она наконец, — сами знаете, почему мы рассорились. Уж он вам наговорил, что меня никто не вынесет, и я ему изменяю, и со мной не уживешься. Верно, а?

Я улыбнулся, откинувшись в кресле и гордясь своим коварством.

— Вот видите! Он всем говорит. По-мужски это, я вас спрашиваю? Если вам не сказал, просто чудо какое-то. Я его знаю лет шесть или семь. А то и десять. Ох, знаю! Сколько перетерпела, вы уж мне поверьте.

Знакомый голос становился пронзительней, резче, наглее; пошлость и цинизм, как скелет, держали его. Иногда я переставал слушать, чтобы всмотреться в жесткие движения губ и неизменный блеск полузакрытых глаз.

— Рикардо любит вас, я знаю, — сказал я, когда она сделала паузу, хотя мне хотелось смеяться. — Наверное, все можно уладить. Не так давно, месяца полтора назад, он мне про вас говорил.

— Да нет, — сказала она. — Все кончено. Что бы там ни было, это не склеишь… Пить не будете? А я выпью. — Она выпила, засмеялась и вытерла рукой задрожавшие было губы. — Вам-то что? Если он не просил со мной говорить…

— Мне самому пришло в голову, — сказал я. — Все же друзья. — Бесстыжий дух этой комнаты наступал на меня. Передо мной мельтешило что-то нелепое, почти смешное, и я досадовал, что растерялся перед этой бабой.

— А вы что, с приветом? — беззлобно сказала она и решительно дернула губой, словно отметая Рикардо, причину моего прихода, словно делая нашу встречу случайной. — Ладно, хватит вам про Рикардо, слушать не хочу. Сказано, не склеишь… Да выпейте вы, честное слово! Лучше скажите, как вы узнали, где я живу. — Она улыбнулась и широко открыла заблестевшие глаза, ожидая, что я удивлюсь.

Теперь и меня в это втянули, теперь и я роняю повсюду пепел, хотя и не курю. Теперь я пью и, натыкаясь в страсти своей на мебель, тащу, таскаю ее с места. Не двигаясь, я прохожу посвящение, несмело и неуклюже помогаю создать хаос, заметаю следы, на каждом шагу открывая, что минуты сверкают, подскакивают, исчезают, как монеты, и понимаю то, что она все время говорила мне сквозь стену: можно жить, не вспоминая и не загадывая.

— Вот именно, — сказал я, поднял палец и покорно улыбнулся. — Вы должны были произнести эти слова, чтобы все еще больше запуталось. Как признаться вам, чтобы вы меня поняли и не подумали плохого? Потому я так долго не решался прийти.

— Спятил, — смеясь, сказала она и оглянулась, словно кого-то искала. — Спятил… Что вы несете? Да я что хочешь пойму, вы уж мне поверьте.

— Не прерывайте меня. — Если она выпьет еще одну рюмку, она напьется. — Я сотни раз подходил к двери и не решался войти. Надо вам все объяснить. Слушайте и не сердитесь.

Она медленно покачала головой, сияя счастьем, неотделимым от ее лица, как кости черепа, властно подняла руку, повернулась к столу, явив мне свои ягодицы, ставшие вдруг большими и круглыми. Потом подвинула мне рюмку и мигом опрокинула свою. Губы у нее подрагивали.

— Ну, я слушаю, — сказала она, улыбаясь. — Смешно, честное слово! Войти не решались? Только не говорите про Рикардо. Терпеть не могу мужчин. — Быстрой сверкающей улыбкой она отсекла меня от этого племени, и я остался один, чистый и незапятнанный, в своем кресле. — Ну, говорите! Вы не торопитесь? — Она взглянула на золотые часики и наклонилась вперед, упершись ногой в ручку кресла. Потом склонилась ко мне с материнской заботой, лицо ее было внимательно и печально, только весело и влажно поблескивали губы. Задумчиво втягивая воздух, она расширяла ноздри, словно пыталась распознать мой запах.

— Я пришел не из-за Рикардо… — сказал я.

— Да не говорите вы о нем!

— Я пришел из-за вас. Я хотел вас видеть.

Кека вскочила и попятилась к столу. Мы оба услышали скрежет лифта, звяканье ключей, хлопанье двери. Рот у нее был открыт, словно она слушала им, как третьим ухом. Потом он закрылся; она раздвинула губы, чтобы мне улыбнуться, и села на ручку кресла. Тронула ногтем мои волосы, обвела линию головы. Рассеянно слушая шум на лестнице, я вспоминал, как в ее глазах мелькнули страх и злоба, а маска испуга возникла и исчезла в одно мгновение.

— Не уходите, — сказала она, когда я к ней обернулся. Я никак не мог понять, почему лицо ее растерянно, взор вопрошает, глаза напряженно и без расчета всматриваются в меня. Только губы невесело приоткрылись и сразу сомкнулись в вымученной улыбке.

— Ну, говорите, — тихо сказала она. — Зачем вы пришли?

Снова вдохнул я воздух этой комнаты — только разжал зубы, и он хлынул в меня. Я сидел в кресле, рядом с ней; я был расслаблен и счастлив; я неожиданно привык, словно часто сижу так с нею, вижу все эти вещи, пользуюсь ими. Сейчас мне не надо было врать, чтобы оправдаться, но мне почему-то хотелось врать, и я этому радовался.

— Однажды вечером мы с вами, оба, были в ресторане, — начал я. — Вы не помните, вы меня не видели. С вами сидел какой-то молодой человек, лица его я не помню. Он держал вашу руку. Не помню я и того, весело мне было или грустно. Я ужинал один, заплатил по счету и увидел вас, но с другой прической, вот так, вокруг головы. Не отрицайте, вы знать не можете. Спутника вашего, повторяю, я не запомнил, он сидел спиной. Ресторан — не в центре, но из таких, где много народу. Вы просто тянулись к своему спутнику и очень серьезно на него глядели. Глядели, больше ничего. И сейчас вижу — вы смотрите так нежно, так пылко, глаза у вас просто горят. Иногда вы моргали и сжимали его пальцы на скатерти. Рука ваша белела, потом расслаблялась и снова становилась такой, как прежде. Потом он сжимал вам пальцы. То вы, то он, по очереди. Тогда я подумал, что вам хочется плакать, но вы не можете. Встряхнуть головой и зарыдать. Я взял такси, поехал за вами и узнал у привратника, где вы живете.

— Когда это было?

— Не помню. Так, с месяц тому назад.

Я почувствовал, что она трясет головой — «нет, нет» — и отдаляется от меня. Теперь она стояла, рот был темнее и меньше, взгляд стал задумчивым, недоверчивым, даже испуганным.

— Да, я так причесываюсь, — сказала она не сразу, снова оперлась о стол и поглядела с сомнением. — Почему вы не говорите, какой это был ресторан? — Не дожидаясь ответа, она склонилась над столом. — Выпьем-ка еще, последнюю.

Я встал и сделал два шага. Я сжал ее локоть и увидел, что она успокоилась, взяла рюмку, выпила. Не глядя на меня, не отнимая руки, она раскачивалась всем телом. Хотел бы я знать, нет, правда, опускает она веки или отводит взгляд. Неужели это так просто и было просто всегда, все эти годы? Когда я взял ее другую руку, она откинулась дрожа; лицо ее исказилось мукой. Я услышал какой-то звук, похожий на рыдание; она покачнулась, уверенная, что я держу ее, и стала как будто бы падать на меня. Я прижал ее к себе, зная точно, что ничего не случилось, что все это — одна из историй, которые я рассказываю себе, чтоб заснуть. Я точно знал, что не я, а Диас Грей сжимает наконец в объятиях женское тело, руки, спину, грудь Элены Сала, в полдень, в своем кабинете.

XIII

Сеньор Лагос

Из окон кабинета хорошо была видна площадь — грязно-белый пьедестал без статуи, незатейливый квадрат деревьев и пустота, ощутимая и призрачная, как сон. Видны были и группы людей; они то росли, то уменьшались там, внизу, у белой на солнце пристани.

Нет, я жду ее не как влюбленный. Просто она разрушает мое одиночество и остается со мною на день, а потом уходит. Когда я вижу ее, когда она поднимает подол, чтобы я вонзил шприц в ее ногу, мне совсем не хочется ее целовать. Но когда она присядет в кресло и покусывает бусы, зорко следя за неведомой, неизменной мыслью; когда она кладет ногу на ногу, а я могу представить себе, как горячи и круглы ее колени; когда я не смотрю на нее, но она должна быть здесь, чтобы я вообразил, смягчил, преувеличил и преодолел ощущение, подсказывающее мне, как тяжелы ее ягодицы, плотно вписанные в кресло; когда я думаю о том, как мерцают шелк и бархат, как одуряюще пахнут духи, какой неожиданной, покорной молодостью одарила бы она меня, пускай на миг, мне хочется сейчас же, сразу, умереть из-за нее. Нет, я не влюблен, даже страсть не так уж сильна.