Рискнуть и победить (Убить демократа) - Андрей Таманцев

Слева от входа в главный зал огромным кубом серела бетонная нашлепка. Из верхней ее части выглядывал фюзеляж авиабомбы. Для гидов туристских групп это была отправная точка маршрута. Они вполголоса объясняли туристам, что во время второй мировой войны сюда угодила бомба. Было решено не ремонтировать поврежденный угол собора, а оставить как есть — на память и в назидание будущим поколениям. И эта старая рана, бомбовый хвостовик и серый бетон, словно бы еще больше сближали в соборе человека и Бога. Бог был уязвим, Бог был раним. Бог был близок, как один человек может быть близок другому.

Если захочет.

И если сможет.

Человек, которого все члены российской делегации на Балтийском клубе называли Профессором, миновал главный зал, наполненный неназойливым движением людей, прошел в дальний полутемный неф и сел на церковную скамью, которые в католических храмах располагались рядами, как кресла в театральных залах или в залах ожидания на вокзалах.

Через минуту на полированный дуб скамьи через кресло от него опустился Аарон Блюмберг.

Профессор словно и не увидел его. Он рассеянно-властно из-под кустистых седых бровей оглядел малолюдный зал, темные хоры и мерцающие трубы малого органа и негромко произнес, обращаясь скорее к хорам, чем к сидевшему рядом Блюмбергу:

— Похоже, что сегодня день, когда сбываются мечты.

— То же самое, почти слово в слово, я сказал полчаса назад своему драйверу, — помедлив, ответил Блюмберг.

— Драйверу? — переспросил Профессор.

— Я хочу быть правильно понят. Для этого нужно быть точным во всех словах. Этот человек выполняет роль моего водителя, но он не мой водитель. Поэтому я его так и назвал.

— Что ж, здравствуй, полковник.

— Здравствуйте, учитель.

V

Шишковец ткнул толстым пальцем в кнопку «Stop» на диктофоне и непонимающе, а от этого словно бы раздраженно взглянул на Профессора:

— Почему он назвал вас учителем?

— Потому что он мой ученик. Я работал с ним больше десяти лет. Начиная с последнего курса академии КГБ.

— Он всегда называл вас учителем?

— Никогда. Сегодня — первый раз. Никому не чужды человеческие слабости.

Сентиментальность — одна из них. А она всегда несколько высокопарна. Так что не будем придираться к словам.

— О каких сбывающихся мечтах у вас шла речь?

— Двадцать три года назад мы с ним встретились в этом же соборе, в том же боковом нефе. Он вызвал меня на встречу, чтобы объявить, что уходит на Запад. В разговоре сказал, что мечтает о том дне, когда мы снова встретимся в этом же соборе и просто посидим и послушаем малый орган. Там на хорах, даже когда нет службы в большом зале, всегда играют органисты. То ли студенты консерватории, то ли ученики органиста, не знаю. Вот он и сказал, что мечтает о том дне, когда мы будем просто сидеть и слушать музыку и не думать о том, сколько агентов задействовано в операции его перехвата и секретного изъятия. Был тогда такой термин. Старый термин, введенный в обиход еще со времен Дзержинского.

— Вы уже знали, что он уйдет?

— Да. Он встретился со мной, чтобы передать кое-какие документы и сформулировать свои условия.

— Сколько же агентов было задействовано в операции?

— Много.

— И не сумели перехватить?

Профессор помедлил с ответом. Он вызвал звонком дежурного консульского пункта связи, в помещении которого шел разговор, попросил принести чашку кофе покрепче, без молока и без сахара, и только после этого ответил своему сановному собеседнику:

— Нет.

— Почему?

— Мелкое и вполне простительное в моем возрасте человеческое тщеславие подмывает меня ответить: потому что я был хорошим учителем. Но это не так. В лучшем случае не совсем так. Нет. Главное в другом. В том, что он был хорошим учеником.

— Не скромничайте, Профессор! Если человек двадцать лет уходил от лучшей разведки мира — а разведка КГБ ведь считалась лучшей разведкой, не так ли? — тут мало быть хорошим учеником. Тут и учитель нужен незаурядный.

— Спасибо за комплимент, но вы не совсем правы. Он от нас не уходил. Он даже не очень и прятался. Просто он делал так, что при всей его доступности и открытости мы не могли его взять. Дело в том, что у него всегда было больше информации, чем у нас. И хотя после ухода он не сдал ни одного нашего нелегала… — Позвольте! — перебил Шишковец. — А все международные связи КПСС? А система финансирования братских партий и национально-освободительных движений? В то время я заканчивал Академию общественных наук и прекрасно помню, какой разразился скандал!

— Я сказал, что он не сдал ни одного нелегала, резидента. А этих… Да, престижу партии был нанесен серьезный урон. Вы и сейчас осуждаете его за это?

— А вы? — быстро спросил Шишковец. Андрей Андреевич Шишковец был крупным сорокалетним мужиком уральской закваски, начинал в Свердловске, во время горбачевской травли своего уральского шефа поддержал Ельцина без всяких расчетов и задних мыслей, активно проявил себя, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР, и после путча 1991 года неожиданно для многих, в том числе и для самого себя, стал одной из самых влиятельных фигур в российском правительстве. Он был острым полемистом, опыт митингов, предвыборных собраний и парламентских зубодробительных стычек укрепили его веру в себя. Не прошло даром и его пребывание на вершинах властных структур. Однако сейчас Андрей Андреевич ощущал, что ему трудно разговаривать с этим Профессором, который на самом деле был никаким не профессором; он все время чувствовал какую-то принижающую его властность и даже снисходительность в тоне собеседника, в неспешных длиннотах, которые позволял себе Профессор, даже во взглядах, которые он бросал исподлобья, поднося ко рту чашку кофе. И потому вопрос Шишковца прозвучал резче, чем того требовали обстоятельства, — ему просто нужно было переломить психологический настрой разговора, и тема давала для этого удачный повод.

Да, давала. Шишковец был связан с КПСС только формально: был, состоял, участвовал. Как все. И не более того. Он не сделал никакой партийной карьеры, хотя связи отца, второго секретаря обкома, давали ему эту возможность. Всего, чего он в жизни добился, он добился сам. В отличие от Профессора, который всю жизнь просидел в КГБ и внешнеполитическом отделе ЦК и лишь в финале драматических событий августа 1991-го предпринял какие-то меры для блокирования частей КГБ, подготовленных для штурма Белого дома. Что это были за меры, Шишковец не знал, о таких вещах не принято было расспрашивать, но президент очень высоко ценил Профессора и прислушивался к его мнению даже тогда, когда ни к кому не прислушивался. И все-таки нужно было поставить этого старого грифа на место. Поэтому Шишковец повторил:

— А вы?

— Я был уверен, что он сделал благое дело, — добродушно, как говорят о погоде, ответил Профессор. — Во-первых, сэкономил стране миллионы долларов, которые мы скармливали этим дармоедам, то есть дружественным компартиям. Во-вторых, дал возможность Интерполу, ЦРУ и «Моссаду» ликвидировать самые опасные гнезда международного терроризма, которые создавались под видом центров национально-освободительного движения.

И не столько его слова, сколько этот благодушный тон окончательно вывел Шишковца из себя.

— Благое дело, говорите? Прекрасно! Вы были в этом уверены? Прекрасно! Есть только один вопрос: как вы были в этом уверены — вслух или про себя?

— Я доложил о своих соображениях Юрию Владимировичу Андропову. В то время он возглавлял КГБ. Он согласился со мной.

— Как?! — вырвалось у Шишковца. — Вы доложили Андропову, и он… — Да, он согласился со мной. И информировал о моем докладе кое-кого из секретарей ЦК. К сожалению, его позиция не нашла поддержки.

— Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что Андропов уже тогда… — Я не хочу его ни хвалить, ни ругать. Но он был профессионалом. И уже тогда понимал, что нужно немедленно что-то предпринимать, если мы не хотим того положения, которое имеем сегодня. И какое будем иметь завтра.

— Какое же положение мы будем иметь завтра? — сдерживаясь, поинтересовался Шишковец.

— Чтобы поговорить об этом, я и попросил вас прервать свое общение с дочерью и срочно приехать сюда. И для начала послушать эту пленку. Но прежде я хочу закончить тему. Так вот, полковник не сдал ни одного нелегала, хотя знал практически всех. Это было его условием. Мы не трогаем его семью, а он не мешает работать нам. Он и сегодня может провалить всю нашу сеть от Европы до Канады. Он свои условия выполнил. Мы своих, к сожалению, нет. Его жена, пятнадцатилетний сын и мать погибли в автомобильной катастрофе. Это было около десяти лет назад.

Я был резко против такого решения.

— И после этого… — Он продолжал держать слово. Он понимал, что ребята, разведчики, тут ни при чем и что решение принимал не я. Не знаю, как бы я поступил на его месте. Право, не знаю. Хочу надеяться, что так же. Но не очень в этом уверен… — Почему он вообще решил уйти на Запад?