Чья-то смерть - Жюль Ромэн

Стадо овец показалось на повороте бульвара; оно скользило, как большая тягучая капля, опущенная на мостовую, опущенная на голую землю. Оно было темное. Свет кончающегося дня держался на некотором расстоянии от руна и реял над ним. Свет казался паром, вышедшим из стада.

Молодой человек смотрел с расширенным сердцем. Очертания этого бурого месива беспрестанно менялись.

Животные выдавались из массы вправо и влево, не отделяясь от нее. Чувствовалось, что там густой жар; хотелось окунуть туда руки; хотелось найти там что-то темное, горячее, крепкое, что можно было бы действительно взять пальцами, что можно было бы щупать и мять, что было бы словно еще липкой формой души.

«Жизнь, жизнь!» Он отдался этим словам; он повторял их со страстью. Он почувствовал в них широту и мощь, которых не знал раньше. «„Жизнь!“ Это не просто словесное выражение. Конечно, я говорю: „Правда и справедливость“. Но какая разница, когда я говорю: „Жизнь!“ Как это существует! Как это увесисто! Если меня спросят, где это, мне стоит только погрузить руки в стадо, что идет».

Тогда он подумал: «Кто-то умер в прошлом году. Да, вот уже год, как этот человек мертв. Мертв!» Он прошел шагов двадцать в каком-то изумлении. Потом продолжал: «Разумеется, не он один мертв! Но до остальных, до тысяч остальных мне сегодня нет дела. Я занят им, им одним. Мне кажется, будто я исполняю его последнюю волю».

Он напряг мышцы ног, поправил шляпу, потянул пиджак за отвороты, усиленно поморгал глазами, как не совсем еще проснувшийся человек, который готовится к трудному шагу.

Он сам не знал в точности, что он хочет сделать. «Если бы я был магом былых времен, я бы вызвал его тень. Мне нужна очная ставка. И ему нужно, чтобы я его призвал. Какое необыкновенное происшествие! Он зависит от меня: и он же мной владеет».

Стадо приближалось. Оно жадно ползло. Оно не знало цели; видело ли оно дорогу? В нем не было ни неуверенности, ни колебаний. Самое его ослепление увеличивало его энергию.

«Маги есть всегда. Мне достаточно было бы сходить к гадалке».

Улыбаясь глазами, он представил себе чулан со спертым воздухом, выходящую на двор конуру, валяющиеся повсюду кучи тряпья, пестрые шали, круглый стол, грязного цвета ковер и облокотившуюся о стол увядшую женщину с отвислыми щеками и черными ногтями. Он представил себе разговор, вопросы и ответы. Эта мысль сперва его забавляла; потом рассердила его и вызвала отвращение. «Не это нам нужно, мертвому и мне». Его странное волнение исчезало, как только он пытался взяться за него так неуклюже. Оно требовало слов для своего выражения, действий для своего утоления. Но рядом с ним все казалось грубым.

«Тут, конечно, посмертная жизнь. Я знаю, что этот умерший существует, сейчас. Но каждое слово лжет, всякое предположение мне претит. Тот свет, лучший мир, дух, призрак, все эти пошлые обозначения меня раздражают.

Я должен их прогнать. Иначе они меня одолеют; и я перестану что-либо различать». Он ощутил желание взобраться на откос. Скат был крутой. Ноги скользили по глине, поросшей редкой травой. Приходилось делать небольшое усилие. Молодой человек почувствовал, как его мышцы работают, как сердце отчетливо бьется. Он ощутил свою личность четко и полно; и в то же время его охватывала нежность. Он подумал о своем теле; он владел им с любовью. «Мое тело живое, я живу; я могу взобраться на откос; я даже могу взобраться быстро, я не только живу, я молод».

Эта мысль зародила в нем не столько гордость, сколько беспокойство. «Я вещь хрупкая, недолговечная». Затем он стал упрекать себя:

«Мне бы следовало думать об этом раньше и чаще. Я бы больше любил себя. Себя недостаточно любишь. Я знаю, что я хочу сказать. Это не эгоизм».

День понемногу убывал, но становился торжественным. Ветер расстилался, как полог. Могли вступить великие события.

Трава на откосе была серая и скудная; она подавалась под ногой, как кучка маленьких пружин; но ветер шевелил и ею; и, не потрескивая ветвями, безлистные деревья покорялись веянию.

Молодой человек шел; город был от него по правую руку; он видел сверху весь бульвар; и казался на уровне ближайших крыш; за ними виднелись другие крыши, со своими трубами. На них лежали широкие сумерки.

«Когда-нибудь я умру и, должно быть, в этом городе; я умру в том, что направо от меня. Хотелось бы знать, что там останется от того, что я сейчас».

Он снова подумал о похоронах, припомнил горький вкус, который у него был во рту от церкви до кладбища и происходил от несварения желудка; ему вспомнилось и то, каким забавным голосом он ответил какой-то даме:

«Ворота запирают, кажется, в пять часов».

Потом он испытал ощущение, которого никогда раньше не знал. Посмотрев в сторону города, он удивился тому, что находится в своей личности. Он почувствовал с какой-то очевидностью, что его душа не только там, где он говорит «Я». «Вовсе не необходимо, чтобы она была тут. Как это я так до сих пор думал?»

В этот миг он ощутил, что обладает какой-то высшей прозорливостью. В нем было просветление, недоступное никому из людей. Он сравнивал себя с птицей, глядящей на солнце.

Вдруг все эти видения потускнели, все показалось ему неуловимым. «Ни о чем нельзя сказать правды. Можно подумать о чем-нибудь правду, только если не обращать на это особого внимания».

Он опять повернулся к городу и, ничего не стараясь открыть, не силясь размышлять, отдался влияниям.

К нему вернулось то же странное ощущение: «Я на откосе; я иду по траве, я чувствую ее под ногой; я чувствую, что думаю все это в своей голове. И вот, если бы мне сказали, что сейчас моя душа там, в выемке, которую образует бульвар, между мостовой и стенами домов, мне это не показалось бы ни диким, ни даже удивительным.

Если бы мне сказали, что она перемещается, что она убегает далеко, далеко, что она носится то вправо, то влево, вот сейчас, в эту самую минуту, я бы этому легко поверил».

И он окинул взглядом простор, словно мог увидеть, как там лавирует его душа.

Тогда ему показалось, что этот человек, которого похоронили, и существует, и в то же время не существует.

Думая о нем, он ощутил во рту горький вкус небытия; словно пепел, разведенный слюной. Но он почувствовал также, что в этот самый миг умерший бесспорно по-прежнему есть.

Он не видел в этом никакого противоречия.

Его ум не относился к этому, как к задаче. Вдыхалась смесь.

«Мне бы следовало умереть сейчас. У меня, быть может, не хватило бы мужества отдаться смерти без сопротивления, если бы она вдруг вышла из-под земли.

И если бы я знал, что молния сейчас упадет там, где я стою, и если бы я видел, как она метит из того вон серого облачка, я бы наверное бросился бежать.

И все-таки, если бы я умер сейчас, я уверен, что я бы не исчез. Я бы сразу вступил в великую душу, которая не может умереть. И мне ничего не пришлось бы покидать, переступая порог. Она легко продолжала бы мои сегодняшние мысли, и не одну за другой, а все сразу. Вот эти мои движения повторились бы свыше человеческой меры. Движение моей груди, которая подымается и опускается, движение моего сердца и даже это раскачивание руки, привешенной к моему плечу, как маятник, ни один из этих ритмов не исчез бы.

Были бы перебои, порывы, расширения, колебания, круговращения, где действия моего тела оказались бы увеличенными во сто раз. Малейший жест становился бы фразой. Моя смерть была бы только решимостью раздаться до предела. Моя смерть была бы моим развитием. Между тем, я ее не хочу; и, по правде сказать, я ее боюсь.

Да, она была бы моим развитием, но не моим завершением. Чтобы завершить себя, мне достаточно быть со всей чистотой тем, что я есть. Мне незачем превосходить самого себя или разбивать свои очертания.

Так откуда же это тревожное упоение, которое я только что испытал, это стремление быть везде и это великое страдание, когда просвистел поезд?

Пусть я завершу себя. Я не смогу вкусить в этом радости».

Воцарился широкий и смутный шум. Он затоплял. Он не шел ниоткуда. Весь воздух казался нутром органной трубы. Молодой человек чувствовал, как его от ног до волос проникает трепет, принадлежащий не ему.

«Ты, умерший! — произнес он. — Ты видишь, я не покинул тебя. У тебя нет рта, чтобы жаловаться и требовать. Но ты был очень несчастен, час тому назад. Не правда ли, я добр?

Ты скажешь, я не мог поступить иначе. Нет, я согласился, я выбрал, я предпочел тебя другим. И по причинам непреходящим. Я никогда не видел твоего телесного образа. Я не любил ни твоего голоса, ни твоего взгляда, ни твоего склада мыслей, всего того, что было временным, что было внешностью твоего существа. Я пожелал только сущность».

Он прошел, в возбуждении, до угла откоса; у его ног был глубокий ров, а за спиной — город.

«И все же этого мало, слишком мало. Я не хочу этого, я хочу большего.

Мне нужно больше. Мне мало цепляться за первого встречного.