Записки Дмитровчанина - Борис Федорович Хазов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это время я находился среди больных. Присматривал за порядком, за тем, как ведут себя больные. Если замечал что-то неадекватное, подзывал медсестру и она решала вопрос с больным. Вечером, после отбоя, мы, вся дежурная смена, на некоторое время, собирались в сестринской, пили чай, просто болтали «за жизнь». Кстати, хочу сказать, что кушали мы то же, что и больные, только по очереди, а весь персонал стоял на довольствии. Лично я, вечером долго не сидел. Выбирал свободную койку в одной из палат, говорил медсестрам, где буду, и ложился спать не раздеваясь. Спал до утра. Бывали, конечно, случаи, когда ночью привозили больных, но это было редко. Тогда принимал, вел в хозкомнату, давал чистое больничное белье. Если больной был грязный, то заставлял, словами конечно, умываться, а потом переодеться и укладывал на «вязки» до утра. Утром проходил по всем палатам, будил больных армейским словом «Подъем», напоминал про туалет и умывание. И так каждое дежурство. Честно говоря, меня, как человека-непоседу, первое время это как-то напрягало. Целые сутки в белом халате ходишь, смотришь, фактически ничего не делаешь, а тебе за это деньги платят. Причем, не маленькие. Оклад был у меня 170 рублей в месяц. Притом, что в среднем по СССР, у инженерно-технических работников зарплата была сто сорок рублей. Как-то несопоставимо. А если учитывать, что график работы был: сутки дежуришь – четыре дня дома, то вообще… без комментариев. Да еще и отпуск сорок пять дней в году. Для меня сначала это было непонятно. И только спустя некоторое время до меня стало доходить.
Вы знаете, когда находишься в большом коллективе невозможно абстрагироваться от него, начинаешь поддаваться тому ритму, той социальной атмосфере, в которой находится этот коллектив, начинаешь понимать этот коллективный «эгрегор».
А коллектив-то состоится из больных людей. Физически и по возрасту они все взрослые мужчины. А по разуму – просто дети, кто постарей, кто помладше. И поведение у них такое же. И как дети с неадекватными поступками, словами, обидами, как друг на друга, так и вообще на окружающий мир. Когда я перезнакомился со всеми, а они познакомились и освоились со мной, началась совсем другая жизнь. Тогда то я понял, почему у них всегда не хватало санитаров. Потому что с ними надо было непросто находиться – отбывать номер, а научиться с ними жить, их интересами, заботами, проблемами. В этом мне очень повезло с медсестрами. Они мягко учили меня и помогли мне вписаться в эту больничную жизнь.
Каждое дежурство я находился с этими больными, взрослыми детьми. И учитывая, что большую часть времени они были свободны, мне приходилось постоянно с ними общаться, выслушивать их рассказы о себе. Помню, походит ко мне Сережа Антонов, мужчина лет пятидесяти, это он, кстати, находился, жил в больнице семнадцать лет, и говорит: – Товарищ санитар, Борис Федорович, у меня такая борода колючая, как бы мне побриться, – и руками прямо скребет по колючей щетине на лице. Я к медсестрам. А они мне говорят, что никто не хочет брить больных «психов». Они и говорят во время бритья, и дергаются, как дети на кресле у парикмахера, руками хватают. Попробуй побрей такого взрослого ребенка. Я спросил, а как раньше было. Ведь кто-то и стриг и брил. Мне ответили, что иногда приходили наемные городские парикмахеры, иногда медсестры сами, как могли, ножницами стригли их. Медсестры, они и в самом деле, как сестры были этим больным. Они их и воспитывали, и ругали, помогали одеваться и раздеваться. Когда нужно мыли, а вот брить и, кстати, стричь, тоже не умели. Жалели их иногда, как маленьких детей в детском саду, угощали чем-нибудь вкусненьким из дома, шутили, рассказывали смешные истории, когда было время. В общем, я не знаю, как можно правильно назвать это чувство, но это было, как любовь. Без этого невозможно в психушке работать. И через какое-то время это чувство и меня захватило. Мне стало даже как-то не хватать их, когда я был на отдыхе. Я почувствовал, что воспринимаю их не просто как психов, а как относительно близких мне людей, с их проблемами и причудами. И тогда я предложил себя в качестве брадобрея. Времени-то свободного на работе было много. Мне Александра Сергеевна разрешила. На следующее дежурство я принес с собой безопасную бритву и новый помазок. Это было что-то. Ко мне в очередь становились больные, и я их всех брил, при этом испытывая странное чувство. Представьте себе работу парикмахера. Надо посадить больного на стул. Это происходило в хозкомнате. Намыливаешь помазком лицо, а потом безопасной бритвой скребешь и срезаешь их щетину. Потом этой же бритвой, только подложив под края лезвия спички, стрижешь их. Этот способ стрижки мне подсказал один из алкоголиков, лечившийся здесь. И выходит из хозкомнаты такой больной гладенький, аккуратненький, любо-дорого посмотреть. И что самое смешное, все они после бритья и стрижки, гордо шли к медсестрам похвастаться. Ну а те их, конечно, хвалили. Действительно, невозможно было сравнить бритого и стриженного больного с тем страшным, обросшим волосами, торчащими в разные стороны, психом. Такого ночью повстречаешь на улице – заикой станешь. Ну а я так вообще своим стал для них. Были такие моменты. Иду по коридору, ко мне походит один больной, по-моему, его звали Валера, и говорит: – Идемте, я что-то вам покажу. Иду, заходим в палату. Он прикладывает палец ко рту и шепотом говорит: «Смотрите, кто у меня под кроватью живет», – и пальцем показывает на ботинки, стоящие под кроватью: «Видите, человек в ботинке спрятался? И рожи мне корчит. Конечно, там никого не было. Но он-то, что-то видел. «И, что ты, Валера, хочешь? – спросил я.» «Прогоните его, он мне надоел». – Чего только не сделаешь для хорошего человека – психа. Пошел, взял веник и прогнал
