Калиш (Погробовец) - Юзеф Крашевский

Вместе с Пшемком должно было получить свободу и все пленное польское рыцарство; обрадовались поэтому и заволновались все, когда им сообщили об этом, отпуская на волю.

Однако не блестящая вовсе дружина должна была сопровождать князя в Познань. Рыцари, выехавшие оттуда в дорогих латах и вооружении, теперь вышли из рук победителя в отрепьях, дочиста ограбленные. Никто лучше солдат Лысого не умел обирать до нитки. Никто не спасся; богатые землевладельцы шли, как нищие, в накинутых на плечи покрывалах, которыми снабдили их из жалости; насчет лошадей не смели и замкнуться. Князю выбрали лучшего коня из числа тех, которых привели с собою спутники Мины. Кое-кто из мещан и солдат купил старых кляч в долг, за поручительство, так как денег у них не было.

Хотя время было уже позднее, когда все пленники приготовились в путь, Пшемко хотел немедленно тронуться. Лысый настаивал, чтобы выпить мировую. Пришлось согласится.

Униженный, бледный, вошел в комнату Пшемко. Лысый, как всегда, лежал на постели с Сонкой и музыкантом по бокам, веселый, сумасбродствующий и подвыпивший.

Увидев князя, поклонился первым.

— Мир с вами! — воскликнул он. — Мир! Но другой раз такими пустяками, как эти побрякушки, не отделаешься от меня. Счастье твое, что Сонка и Генрих заступились за тебя. Не связывайся же со мной вторично, не то будет хуже.

Пшемко что-то пробормотал, ему подали кубок.

Лысый протянул к нему дрожащей рукой свой, проливая напиток.

— Девка у тебя славная, — промолвил он, — да! Однако не чета моей! Посмотри, какой лакомый кусочек!

И, взяв ее за подбородок, приподнял лицо Сонки, чтобы лучше можно было разглядеть. Гордая своей красотой, женщина нисколько не смутилась и кокетливо смеялась. Гусляр затянул песню, написанную в честь любовницы князя.

Это веселое бесстыдство мучило Пшемка, и он стремился поскорее отсюда убраться. Поэтому сказал:

— Разрешите же мне проститься, так как тороплюсь домой. Достаточно я у вас посидел в Лигнице.

— Так поезжай с Богом! — ответил Рогатка. — Помни только, вторично не попадайся мне в руки… кожу стяну.

Засмеялся. Пшемка возмутила угроза.

— Вам безопаснее, чем нам, — проворчал, — ведь вы вовремя удрали из-под Скорольца!

У Лысого сверкнули дико глаза.

— Эй, ты! — закричал. — Еще недостаточно я тебе сбил спеси?

Сонка приласкала и успокоила князя.

— Лучше и ты удирай в другой раз! Мне, старику, нечего там было делать, когда я был уверен в сыне!

Князь поклонился, Лысый протянул ему жирную, опухшую руку. Пшемко пожал, и простились.

Во дворе люди и лошади были готовы. Слеза набежала на глаза Пшемка, когда он увидел свою дружину в ранах, ограбленную, жалкую. Махнул им рукой. Даже слова не сказали друг другу, так как кругом стояла челядь, посмеиваясь над жалким видом отряда.

Стегнув лошадей, выехали из замка, и только в поле Пшемко свободнее вздохнул и взглянул назад, а по лицу видно было, что думает о мести.

Днем и ночью ехали по разграбленной стране, торопясь в Познань, где князя не ожидали так скоро.

Воевода и старшее начальство больше рассчитывали на калишского князя, чем на другие средства освобождения, поэтому все изумились, когда Пшемко как-то утром появился у ворот.

В замке все заволновались и побежали встречать.

Мина, освободившая своего князя, ехала рядом с ним, нисколько не скрываясь.

Мгновенно двор заполнился женщинами, челядью, народом.

Орха сообщила новость Люкерде, и та в каком-то ей самой непонятном состоянии тоже побежала встречать мужа.

Пшемко, слезая с коня, увидел ее стоявшей, слегка покрасневшей, с протянутыми руками. Она казалась взволнованной, текли слезы.

Пшемко увидел это, но эти признаки чувства не подействовали на него. Нескоро подошел он к ней, лишь со всеми по очереди поздоровавшись.

Это ясно высказанное равнодушие заставило остыть ее сердце; смутившись, княгиня отошла к дверям, и когда муж подошел к ней, здоровалась с ним так же робко и смущенно, как и раньше.

Между тем спутники князя рассказывали любопытной толпе, кто и как его вызволил, кому он обязан тем, что не пришлось дольше сидеть в гнилом подвале.

Мина выросла в глазах всех, и лица, раньше ее не переваривавшие, теперь были ей благодарны и удивлялись, как храбро и удачно она все устроила.

Пшемко, вернувшись свободным, уже горел лишь гневом и метал угрозы против Лысого.

Вечером собрались приветствовать князя и духовенство, и ближайшие из землевладельцев, узнавшие о его возвращении; радушно и весело принимал гостей Пшемко.

Рассказывали друг другу подробности сражения, в котором лучше всех отличался князь со своей дружиной и именно благодаря тому, что проник в гущу неприятелей, был окружен со всех сторон. Вернувшиеся из плена засвидетельствовали, что польские рыцари храбро сражались, и что даже немцы признали это.

За ужином Люкерды уже не было. Запершись у себя вместе с Орхой, плакала она над собой и над тем презрительным приемом, какой оказал ей муж при всем дворе.

Ее печаль еще усилила нарочно прибежавшая Бертоха, оживленно болтая и хваля Мину, которая ради своего князя не колебалась поехать и зуб за зуб воевать с разбойником Лысым.

Превозносила и ее привязанность к князю, лишь бы досадить Люкерде. Наконец возмущенная Орха силком вытолкнула назойливую женщину.

Оставшись одни, обе стали снова плакать.

— Мне здесь не жить, мне здесь не выжить! — плакала Люкерда. — Я здесь хуже служанки! Челядь насмехается, девки хохочут, муж пренебрегает! Были б у меня крылья, я бы улетела отсюда прочь, да, прочь!.. Пошла бы пешком к деду, на конец света, лишь бы стыда не переносить!

Орха обнимала ее, но слов успокоения не хватало. Годы не несли ничего, кроме новых огорчений.

Только маленькая группа людей уважала и скорбела над княгиней. К ним принадлежал Заремба с неразлучным другом Налэнчом. Оба они хотели приблизиться к княгине, помочь ей и утешить, но боялись и на себя, и на нее обратить внимание. Бертоха только ждала, чтобы в чем-нибудь обвинить Люкерду. Она готова была открыть им дверь, ввести, служить посредницей, чтобы пожаловаться и затем погубить.

Заремба, с первой же встречи горячо полюбивший княгиню, хотя этого никому, кроме Налэнча, не доверил, не отваживался подойти к ней, избегал даже Орхи и только издали наблюдал или предостерегал через других.

Достаточно ловкий, не показывая вида, что постоянно занят думами о княгине, пользовался другими так, чтобы ей помочь, а самому остаться в тени.

Одна лишь Орха догадывалась, что он к ним хорошо настроен, и радовалась, что хоть один-то благожелательный человек нашелся при дворе, но и она, боясь пересудов, избегала Зарембы. Впрочем, почти весь двор был на стороне Бертохи и Мины, которые умели всячески заручаться друзьями.

Заговор против мешающей всем няни созревал. Мина давно заявила, что она должна попасть на службу к княгине. При этом подмигивала, предвещая, как она ей будет служить!

Несколько раз заговаривала об этом и с князем.

— Чего ради буду я сидеть в дыре какой-то, прячась ото всех? Отчего бы мне не быть вместе с княгиней?.. Тебе бы не надо было тайком ко мне пробираться.

Князь отмалчивался. Боялся дяди Болеслава, его наблюдательности и людей, ему обо всем сообщавших.

Дядя и сам, и через духовенство несколько раз обращался к нему с замечаниями относительно Люкерды. Пока был жив Болеслав, Люкерду надо было уважать и беречь, так как старик всегда становился на ее защиту.

По его совету и протекции ко двору Пшемыслава был приглашен лектор, Pater spiritualis, ксендз Теодорик, человек ученый, обходительный, обладавший способностью понравиться. Ему было поручено добиться расположения князя и направлять его по лучшему пути.

Выбор казался очень удачным. Теодорик возвращался из Италии, знал многое, а в особенности, как понравиться кому надо. Своими познаниями он привлекал духовенство, вежливым обращением — землевладельцев, своей приспособляемостью самого Пшемка, которому читал иногда с таким выбором, чтобы его развлечь. В вопросах совести тоже не был излишне строгим, многого не видел, если не надо было видеть.

Честолюбивый и высоко метивший, хотя родом немец, а в то время уже иностранцы реже получали высшие назначения в церкви, выучился местному языку и казался почти поляком.

Хотя Польши не любил и вздыхал по Германии, однако никогда не прорвалось у него ничего, что бы могло его раскрыть. Притворство не могло одеться лучше. Все его любили, поздравляя князя с приобретением подобного духовника.

В сношениях с другими был самым приятным собеседником, всегда весел, незлобив, никому не выказывая нерасположения, ни чьих действий резко не осуждал, всякий поступок умел объяснить. Казалось, — это воплощение евангельской любви.