О мастерах старинных 1714 – 1812 - Виктор Шкловский

«Законы об ученичестве, – переводил Сабакин, – свободному переходу труда от одного промысла к другому, даже в пределах одной и той же местности, препятствуют».

«И нужно ли ученичество при мануфактуре? – подумал он. – Прав Смит, при работе, столь разделенной, в несколько часов овладевает ученик нехитрым умением. Нет уж мастера прежнего, и к благу ли это мира, еще не прояснено».

Мудра книга о богатстве народов, и славны английские мануфактуры, но не благоденствуют английские работные люди, – нет, беднее стал рабочий люд. Недаром говорит мудрый профессор Фергусон, что Англия сделалась нацией рабов – илотов.

Тут в дверь постучали.

«Небось принесли горячую воду для бритья, хозяйка опаздывает», – подумал Сабакин. Он не любил, чтобы в комнату его входили и трогали его вещи, все принимал у двери, не пуская в горницу. Придут, подметут, а потом спросят за уборку деньги, а денег мало.

Он открыл дверь – у порога стоял измазанный углем человек.

– Угля мне не надо, – сказал механик.

– А в горнице-то у вас холодно, – ответил по-русски человек.

Вошел, закрыл за собой дверь, поставил мешок около камина и сказал:

– Мне о вас батюшка Смирнов говорил, что вы человек добрый и благотворительный.

– А ты кто? – спросил Сабакин.

– Я туляк странствующий, а имя мое Яков. Хожу по Англии, ищу на прожиток и попал в беду. Поесть дай, земляк.

– Садись, друг, я огонь разведу. Как тебя звать по отчеству?

– А зови меня Яшей, меня так все свои звали. Работал я у моря на шахте. Глубина той шахты будет полверсты… ну, двести сажен.

– На той шахте я бывал, – ответил Сабакин. – Действительно, сильно глубока шахта – скажем, сажен девяносто.

– Ну вот, видишь, что не вру! Рядом с шахтой завод Каронский, Вилькинсона, – точат там пушки, цилиндры для машин, молотом гвозди выбивают…

– Заработки хорошие?

– Я кузнец первой руки и могу выковать тысячу гвоздей в день, а тут при машине мальчишка какой-нибудь непонимающий бьет три тысячи! И, конечно, Вилькинсону при машине выгоднее ставить не меня, кузнеца, а мальчишку за треть платы.

– Значит, заработки плохие, – сказал Сабакин.

– Но я же не только гвозди бил – я и пушки точил, хотя станки у них плоховаты.

– На Каронских заводах работать интересно, я их смотрел. Там и поучиться есть чему.

– Это меня учить? – сказал Яков. – Я же туляк, у нас какие станки! Батищевские! Ты это понимаешь? Но я бы у Вилькинсона работал, да тут произошло войне прекращение, и начали заводы закрывать, и говорят всем рабочим: «Идите куда хотите, только подальше, потому что нам вас кормить без работы невыгодно».

Тут Яков прекратил свой рассказ и посмотрел на Сабакина испуганно.

– Ты меня, Яша, не бойся, мы ведь земляки. По какому ты делу пришел? Работу потерял? Так я тебе, может, работу какую и найду, мелкую.

– Я, конечно, всякую работу могу сделать, – ответил туляк, – и ружье сделаю, и колесо ошиню, и для часов, если тебе что подточить надо, подточу. Только дело у меня другое. Порученьице есть у меня к тебе от отца Смирнова: спрашивает он, не отдашь ли ты ему овчину.

– Вот поповская душа! – засмеялся Сабакин. – Неужели он тебя за овчиной в такую даль послал?

– Видишь ли, Лев Фомич, – сказал Яков, – он-то, конечно, послал, а я-то, конечно, не за овчиной пришел.

– Так в чем же дело?

– Есть такой большой человек, Болтон, и купил он шахту. Купил и закрыл. Говорит: «Пускай так стоит». Вылезли из шахты люди, которые там, может, десять лет без света жили, сидели там в конурах подземных. Я-то работу имел, меня сохранить при шахте хотели.

– А дальше что?

– Расскажу. Окошко закрой – дует.

– Ты окна не бойся: у меня, почитай, десятый ярус.

– Закрой окошечко, дружок, это не помешает: может, соседи по ярусу любопытные.

Яков сел за стол, разложил желтоватый овсяный хлеб, съел, запил молоком, оглянулся на окно, налил водки, выпил и только тогда сказал:

– Начал я работать каталем. Работаю, работаю – и не выходит на харчи. «Плохо, – думаю. – А какое богатство кругом! Ну и место!» – думаю.

– Богатеет, говорят, Англия, – заметил Сабакин.

– Богатство, – сказал Яков, – а нам на харчи не выходит. Я, конечно, гвозди в сапоги – обычная рабочая поноска. Гвоздь-то жжет, а терпишь. Наберешь гвоздей, пойдешь в горы менять. Какая там дикость, тебе я скажу! Речки бегут чистые, поля шуршат вересковые, туманы, дубы уроненные, снята с них шкура, вниз унесена мешками, а дерево гниет. Кора идет кожи дубить.

– То не хозяйство.

– Живут шотландцы – и ничего, ходят вольно, без штанов. Пиво пьют, сеют овес, меняют на гвозди. Денег-то у них и не видать, в избах живут – не столь грязно, сколь бедно, столы дубовые, вырезано посредине вроде корыта, сыплют в то место картофель свой, да поменьше уделаны ямки в столешнице – для соли.

– Просто живут.

– Очень даже просто, серо живут. Скамейки две, по два стула, да вот стол, да котел чугунный. Земляк ты мой дорогой, и почему это жизнь идет, и где у народа привольная жизнь?

– Будет когда-нибудь, – сказал Сабакин.

– Будет? – переспросил Яков. – Для меня, может быть, и будет, если я исхитрюсь, только я еще не озлился.

– Так ты про себя расскажи, я про здешние места знаю.

– Вот спустился я вниз, мука у меня есть, наменял немножко. Сапожишки справил, посмотрел, как и что. Чугун у них хороший, хоть и с серой немного. И льют еще дудки для огненных машин и отправляют в разные английские места, а французы ловят, да у капитанов золото есть откупаться.

– Неправдой живут люди, – сказал Сабакин. – Только ты ешь.

– И продают они французские пушки, а французы из тех пушек в англичан стреляют в Америке[5], где, говорят, один только снег и обезьяны.

– Обезьян нет.

– Не в обезьянах дело. Я хотел рассказать, как шахты закрыли и как был от того шум. А обезьяны в Америке есть. Уж больно туда далеко – должны быть.

– Нет. Да и теперь там замирились.

– Замирились и начали заводы закрывать. Закрывают и говорят: «Идите, куда хотите, и ешьте, говорят, или не ешьте». А уйти, милый ты человек, нельзя, потому что в ином приходе не пропишут. У них своих нищих много, а море соленое, топиться в нем плохо.

– Это безработица, Яков.

– Закрыли рудники, а там они, как бездонные, под море идут. Месяцами там люди живут без света, но с хлебом хоть. Вылезли люди, тут их солнцем и ветром ушибло, стоят черные, а им говорят: «Уходите». А куда им идти? «Нет, говорят, нам места ни на земле, ни под землей. Нынешняя петля, говорят, хуже старых железных ошейников».

– В эти дела иностранному человеку входить нельзя, – сказал Сабакин, – у нас своего горя достаточно.

– Да разве я не понимаю? Да разве я сам не проживу? Только показалось мне все это, значит, не по-справедливому. То ли я начал, то ли не я, – правда, не скажу, – только закричали мы и пошли на ихнего управляющего и в ихние управления: «Давай самого главного!» А нам говорят: «Самого главного у нас нет, у нас общество на паях». А я им: «Жечь тут буду все и стекла буду бить, а кто здесь хозяин, он сам закричит». И только что мы маленький огонек развели, катит на таратайке хозяин, собой красивый и ласковый, зовут Болтоном. «Братцы мои, говорит, возьмите деньги и не шумите, потому что в делах остановка, а если вы вещи наломаете, будет один вред». Дает хозяин двадцать золотых и говорит вежливо, англичане от вежливого того разговора обмякли: «Мы подождем». Начали ждать; ждем день, видим – снизу дорога краснеет, и дымится, и курится, и в дыму будто искра. Тут женщины ихние начали плакать, мужчины побежали в горы, а с гор видим – дорога курится, краснеет, а в пыли искры – идут солдаты, на ружьях у них штыки. Начали они тут людей забирать в королевский флот, служить на кораблях матросами.

– Есть такой закон.

– Я тут вспомнил, что у меня документ просрочен. Куда пойти, куда деться? Вижу, баржа стоит железная на якоре, от нее цепь, я – в воду и за цепь держусь: когда вынырну, когда нырну. Тут ночь наступила, я по цепи поднялся и в уголь забился. Утром потащили баржу седые бабы к морю. Одни тащат, другие бабы шестами правят. Меня открыли, потому что и мне дышать нужно, но не выдали и даже покормили овсяным своим хлебом. Тянули они меня потихонечку, пока вода в ихней реке не посолонела. У моря стали ждать отлива, чтобы против воли не тащить корабль, а я мешочек угля взял, чтобы не спрашивали, зачем иду, – и вот к тебе.

– Ешь селедку, Яков. А кричать тебе не надо было.

– Да разве я не знаю? Да разве их и перекричишь? Хлеба ржаного, земляк, нет?

– Есть, милый, только черствый.

– Ой, дай!

Леонтьев ел. Но не жадно, а вежливо, как надо есть мастеровому, который пришел в первый раз в гости. Камин разгорелся, солнце встало, начало греть стекла комнаты. Совсем потеплело.

– Я тебе тайность привез, земляк, – сказал Яков. – Дай мне бумагу, я тебе нарисую, как они делают свои пушки. Вредный народ! Они этими пушками весь мир завоюют.