О мастерах старинных 1714 – 1812 - Виктор Шкловский

– А дело какое к нему, батюшка, что вы его так помните?

– Подарил я ему шубное одеяло хорошее, из русских овчин, не то что совсем подарил – дешево продал. Пускай он мне его пришлет: сыро в Лондоне, ноги болят.

– Привезу, если отдаст, – сказал Леонтьев недовольно.

– А у тебя какое дело, Сурнин? Тоже место потерял?

– Нет, батюшка, я так пришел, по уважению. – Сурнин передал что-то завернутое в черный бумажный платок.

Отец Яков развернул платок, разгладил его на коленях, сложил аккуратно и положил в карман. Потом начал рассматривать подарок – это был кусок тяжелого ярко-лилового шелка.

Довольный, отец Смирнов спросил:

– Итальянский? Французский?

Сурнин ответил:

– Английский, батюшка, новой, машинной выработки, но посмотрите, какая доброта!

Отец Яков попробовал рукою доброту ткани и сказал:

– Разве подрясник парадный сделать?

С кофейником в руках вошла матушка, жена отца Якова. Она поставила аккуратно кофейник на стол, улыбнулась, взяла шелк, перекинула его через плечо, поддрапировала, подошла к желтоватому зеркалу в серебряной раме и начала рассматривать себя очень серьезно, крепко сжав губы.

Шелк действительно шел к рыжеватым волосам нестарой англичанки.

Матушка улыбнулась, свернула шелк, достала из сумки связку ключей, подошла к высокому комоду, открыла ящик, положила в него шелк и щелкнула замком.

– Аккуратно, – сказал Сурнин, развеселившись.

Отец Яков выбирал, на кого ему обидеться – на Сурнина или на жену, – но Леонтьев сумел замять неприятный разговор.

– И где же ты, Алеша, такие хорошие деньги зарабатываешь, что богатые подарки носишь?

– Подарки по дому, – сказал Сурнин.

– А все же, Алеша, где ты работаешь и какое ты в Англии ремесло перенял?

– Работаю я, Яша, дома и точу ружейные стволы для фабрики Нока.

– И зарабатываешь хорошо?

– Да, неплохо! Помнишь, Яша, когда мы были в Петербурге, ходил я на Васильевский остров, в Кунсткамеру?

– Помню. И меня звал. Дело ведь не в Кунсткамере! Ведь не этим же ты деньги зарабатываешь? Небось ты здесь какую-нибудь тайну узнал?

Сурнин рассердился.

– Хороший ты мастер, Яков, и из города хорошего, и сам истинный туляк, и рассказываешь хорошо, и рука у тебя верная, а пустой ты человек, и ничего ты в жизни не понимаешь. Хотел я тебе одно дело открыть, а теперь не открою!

– А почему не откроешь?

– Потому что ты пустой человек, Яша, ищешь рукавицы неизвестно где, а они у тебя за поясом!

– Не ссорьтесь, дети мои, – сказал отец Яков, постучав по столу.

Вошла хозяйка, принесла бутылку с вином, бутылку виски, кувшин горячей воды, посмотрела сердито на мужа, помня строгости английского обычая, по которому мужчины после обеда остаются пить без дам.

Отец Яков смотрел на жену торжествующе; она вздохнула, взяла со стола оба чугунных перстня, один надела на мизинец, другой на указательный палец и вышла, улыбаясь.

Отец Яков нахмурился.

– А я вот не женился, – сказал Сурнин.

– Так какая же у вас, дети мои, ко мне нужда? – спросил батюшка. – А мне, Яков, третьего кольца не надо.

– Я вам замки сделаю, батюшка, – сказал Леонтьев. – Замечательный нутряной замок, – стальной, на медных винтах, а ключ вам.

– А ты, Яша, не женишься? Тебе бы жениться хорошо, тебя бы жена к месту привинтила.

– Винтов не люблю, батюшка, я люблю холостую компанию.

– Все я хотел тебя спросить, Яша: почему у тебя руки с перепоя не дрожат и как ты эту миниатюрность делаешь?

– Для света ставлю я графин с водой, и от него такой зайчик на работе, а сам никакого стекла в глаз не беру: у нас глаз пристрелявшись, а чтобы руки не дрожали, я старый запой утром махонькой чаркой из графинчика поправляю, и получается в руках пронзительность. Эта птичка, батюшка, из перьев сделана. Есть такая дальняя птичка – колибри, и у нее берут самое мелкое перо. В продаже это копеечное дело, а я вяжу серебряной проволокой, и получается как финифть, и я уже Мэри подарил за ее ко мне доброту, и дяде ее принесу, да еще с поклоном.

– Женишься все же, значит?

– Что вы, батюшка! Она не нашей веры! Да меня уже Эгг уволил. Мне надо в дорогу собираться.

– Выпьемте, дети, – сказал отец Яков, – за то, что живем мы все-таки в этом самом городе Лондоне и видим разные диковинки, едим сытно, пьем пьяно и пируем без ссор.

– Я выпью, отец Яков, – сказал Леонтьев, – только вот Алеша начал меня задирать, а свое не договорил.

– Ах, Яша, бывают люди: им показывают – они не видят, их зовут – они не приходят. Не знают они, где надо удивляться. Ездят они за далекие моря, а своего не знают…

– Все, что мне надо, Алеша, – ответил Леонтьев, – я видел, и удивить меня нельзя. Поеду я по Англии, все посмотрю, а ты здесь сиди, и мы посмотрим, кто в конце концов кого перегонит. Посылайте меня, батюшка, куда хотите, не пропадет Яков.

– Оставайся, Яша, – сказал Сурнин, – я тебе дело найду.

– Хочу посмотреть, что здесь напридумали англичане.

– Вот говорят: немец обезьяну выдумал, и слонялась она без дела, а туляк к обезьяне хвост пришил, и пришла она в разум и стала иногда присаживаться.

– Я, Алеша, проживу без хвоста. Ты ко мне не приставай.

Глава семнадцатая,

о том, как в Эдинбурге встретились Леонтьев и Сабакин.

Город Эдинбург в Шотландии расположен на холмах, в трех верстах от Фордской бухты.

Лев Сабакин жил в Эдинбурге уже скоро второй год.

Помещение снимал он в южной части города. Улицы здесь узкие, дома высокие, и там, у подножия двухсотлетних домов, сыро и звонко.

На десятом этаже, в малой горнице с камином, жил Сабакин.

Окна у него были на восток, где вдали были видны замок и церкви, залив и надо всем дымы заводов, а ближе густые дымы городских труб.

Казалось, что ни одно существо, кроме медного петуха на шпиле собора св. Мэри, не возвышалось так высоко над городом, как Сабакин.

У перекрестка бывает солнце, и там вдова какая-то вяжет чулок, чтобы заработать себе на скудное пропитание.

Дешева работа в Шотландии.

В узких улицах, трубя, проезжают почтальоны в высоких сапогах, разнося радость и горе, упакованные в потертых кожаных сумках.

Сабакину из России не пишут. В России, близ города Старицы, у неширокой там Волги, живут жена и двое детей, и пора бы домой. В Петербурге, в Академии, часы астрономические не окончены. И что в Академии без него делают? И хорошо было бы поговорить со стариком механиком Кулибиным. А домой не пускают.

Глухо трубят внизу почтальоны.

Пришла раз записка от отца Якова. Начиналась она с благословения, потом задавался вопрос, где овчинное одеяло, а в конце невнятно и неодобрительно говорилось о тульском мастеровом Якове Леонтьеве.

Про отъезд в Россию ни слова.

Сабакин высовывается из окна – нет почтальона, и ждать его напрасно.

С утра въезжают в город повозки, таратайки с зеленью.

На улице чуть пошире ветер качает жестяные панталоны; часто проходит мимо них Сабакин, читает вывеску: «Королевский панталонник».

В этом городе ложатся рано, в этом городе живут тихо, носят клетчатые плащи, обшитые мехом сумки, пестрые чулки.

В этом городе мужчины ходят в юбках, то есть совсем без панталон.

Но королевский панталонник вывесил штаны как знамя.

Англия переделывает Шотландию: она отнимает у нее суды, старые обычаи; предводители горных родов перенимают обычаи английских лордов, надевают штаны и присваивают себе обширную землю. Быстро Англия переодевает и раздевает Шотландию.

В окрестностях города с гор бегут быстрые речки, на речках стоят заводы. Крутятся колеса, бьют молоты, переделывают Шотландию.

В комнате много книг, крохотный токарный станок часовщика – без этого не проживешь.

Зарабатывает Сабакин починкой, и на стенах комнаты висят часы. Еще в комнате книги, бумага, перья, аспидная доска для вычисления и бедная кровать. На кровати постелено овчинное одеяло. Одеяло уже протерлось.

Сабакин усидчив: сидит над книгами, сидит у станка.

Пол у станка истерт, как старая овчина.

В окнах далеко – залив; он неширокий, но оттуда приходит ветер – ветер с русской стороны.

Утро. Краснеет восток.

Сабакин открыл окно и бреется перед стеклом рамы – зеркала у него нет.

Он бреет, морщась, свою поседевшую бороду – вода холодная; бреет и смотрит вниз: красив Эдинбург, но сдавлен в нем народ, как сдавлены королевские селедки в дубовом бочонке.

Добрые селедки идут отсюда; клеймят бочонки чиновники королевским гербом, и потому шотландские селедки называются королевскими.

Надоели сельди и овсяный хлеб.

Сабакин побрился, вытер тщательно бритву. Посмотрел вниз.

По узкой улице идет угольщик с большим мешком. Сверху угольщик кажется мальчиком, а походка его знакомая какая-то – шагает он широко, не по-здешнему.

Сабакин уложил бритву и сел переводить. Он переводил книгу славного шотландца Адама Смита, здешнего уроженца, человека высокой учености; впрочем, господин Смит ушел от здешней скуки и стал ректором в Глазго.