Крепостной Пушкина 2 (СИ) - Берг Ираклий

— Ох, брат, отпусти. Видать смертушка моя пришла, — страдал Нащокин в руках лакеев, когда его вносили обратно в дом, — то все от жадности моей непотребной. Ну что мне стоило сказать пятьдесят тысяч, а?

— Молчи, тебе отлежаться надо. — Пушкин огромным волевым усилием сдерживал рвущийся наружу хохот, делая скорбное лицо, чтобы не обидеть товарища. Нащокин пострадал самым нелепым образом.

Пообещав Пушкину всячески удерживать его от соблазна поставить на карту-другую, Павел Воинович потащил друга в игорный дом. Александр едва успел чиркнуть пару слов супруге, чтобы ждала его возвращения для важного разговора.

— Играть буду я, а не ты, — объяснил Нащокин свой замысел, — таким образом тебе ничего не грозит. Кстати, давай сюда деньги.

Им удалось произвести фурор как своим появлением (Нащокина знали, помнили и любили больше Пушкина), так и манерой игры. Павел поставил тысячу на тройку и выиграл. Затем он поставил пять тысяч на семёрку и выиграл вновь.

— Что дальше — туз? — Спросил чей-то голос.

— А вы умеете читать! — подтвердил Нащокин, делая ставку уже в десять тысяч. И опять ему улыбнулась удача.

Вызов был принят, от стола отошли все кроме самых обеспеченных игроков. Вскоре Павел обнаружил, что проиграл свой выигрыш и ещё пятьдесят тысяч сверху. Тогда он, чувствуя неудобство перед Пушкиным, объявил, что ставит сто тысяч. Противники посовещались и согласились.

— Мы имели честь покрыть вашу двойку! — спустя минуту окатил его холодный вердикт. Нащокин протрезвел. Объявление, что он ставит свою жизнь против ста тысяч, повергло присутствующих в шок, впрочем, не особенно сильный. За игорными столами случалось всякое.

— Зачем нам ваша жизнь? — спросил князь Г.

— Затем, ваше сиятельство, что это беспроигрышный ход, — честно сказал ему Павел, — ведь отказ можно расценивать как смертельное оскорбление.

Он взял банк на шестерке пик.

— Позвольте, господа, отпраздновать салютом моё новое рождение и викторию! — Нащокин вышел на середину зала, хладнокровно достал пистолет и выстрелил в потолок. На этом спектакль должен был закончиться, но пуля перебила что-то в висящей люстре, от неё отломился кусок, упавший точно стрелку на голову. Нащокин рухнул, обливаясь кровью.

На его счастье, так почему-то устроено, что среди игроков непременно найдутся и врач и священник. Павла осмотрели, увидели что череп не пробит, обломок только стесал кожу и оглушил пострадавшего. Перевязав голову платком, его привели в сознание с помощью нюхательной соли.

— Прости, брат, прости. — то были первые слова Нащокина обращенные к Пушкину.

— Ничего. Бывает. Отлежишься у меня.

— Бывает, — согласился Нащокин, — всякое бывает. Но чтобы вечер завершился едва только успев начаться — никуда не годится!

Глава 10

Степан. POV. Предчувствие.

Кадровый голод первым делом лишает вас самого ценного в жизни — времени. Затем уже всего остального. Не оставалось ничего иного как признаться себе в серьёзной недооценке правителей всех эпох. Также предпринимателей, купцов, промышленников, и, страшно сказать, военных. Как они справлялись?

В прошлой жизни мне доводилось несколько раз управлять коллективом, всё это оказалось «не тем». Одно дело быть встроенным в отлаженную более-менее систему в качестве винтика, тогда легко вообразить в себе таланты управленца, но вот создавать что-то сверх этого — другое дело.

Нельзя долго управлять методом принятия решений «на коленке», это я знал, но вляпался именно в такую ситуацию. Слишком многое требовало себе внимания. Пушкинское имение — самое простое из всего, поскольку там все как раз шло устроенным чередом, и то отнимало день за седмицу. Петербург сжирал остальное. Развивающийся бизнес, говоря языком приближающейся эпохи, требует неустанного и неусыпного внимания. В режиме двадцать четыре на семь. Пока что я мог только изображать, будто всё под контролем, но ощущение бардака скрывать от себя самого смысла не было.

Слишком много мелких решений приходилось принимать самому. Любое из них — потраченное время. Нет, я не жаловался, даже посмеивался над приходящим сравнением со студенчесткими сессиями. Так раздражающие ранее воскресные дни, в которые по определению невозможно было сделать хоть что-то, стали восприниматься за передышку. Стояние на церковных службах, мучительное ранее — за прекрасную возможность разгрузить голову. Не посещать церковь нельзя, прямой путь в списки неблагонадежных. Дураком в ней выглядеть — тоже не рекомендуется. Ещё в Кистенёвке ловил на себе прозвище «колдун», усмехался по глупости. Мыслил — уважают, побаиваются, пока не сообразил, что скорее прицеливаются.

Пропасть между народом и образованной верхушкой господ здесь непреодолима. Самый близкий и самый неприятный пример — как между индейцами северной Америки и колонистами, пусть и прошедшими гораздо более долгий совместный путь, но что-то эдакое присутствует. Разрыв в образе мышления. А люди мне нужны такие, чтобы «крестьянского» в них было поменьше, городского — побольше. Где их взять? Необходимы школы. Отличная идея, если учесть, что и львиная доля дворян необразованные люди. Только-только начали задумываться о создании кадетских корпусов для дворянских детей в таких обширных губерниях как Орловская и Воронежская. Сейчас ведь нет ничего. Деньги есть — получишь образование на дому. Весьма своеобразное, зависящее от удачи и понимания родителей. Денег и связей много — тут уже попадёшь в узкий круг нескольких тысяч людей образованных. Денег нет — кое-как вызубришь чтение и письмо, да и будет с тебя. Служи не в гвардии, понятное дело, а хоть где. Получи чин, да назад, в деревню. Там гуси, куры, карты, одна пара сапог на двоих и несколько дворов крепостных.

Стала понятнее мягкость с которой власти относились к неудачам подчинённых на «самом верху». Негласное объяснение — не с кем работать, чего вы хотите? Ещё понятнее суровость к ошибкам «внизу» — гласное «плохо стараетесь, всех накажу» являло формулу создания стресса, с целью извлечения из людей гипотетических возможностей. Всё это быстро превратилось в привычку, подтачивая даже столь немудреный подход.

Вопросы издания журнала занимали минимально два дня в неделю, и как ни пытался я уложиться в один, ничего не выходило. Более того, дни я считал условно, прикидывая потраченные часы, в реальности всё превращалось в калейдоскоп из многих вопросов требующих решения прямо сейчас, множества встреч с людьми, выслушивания их речей, мне не нужных, ответных речей, новых идей, приказов, договоров. Переложить на кого-то основные заботы становилось решительно необходимым.

Дела Пушкиных, увы, отнюдь не ограничивались имением и несколькими производствами (к которым я относил и журнал). До меня смогла добраться Семья.

Сергей Львович оказал мне честь явиться собственной персоной. Глядя на этого человека можно было усомниться в том, что именно он отец Александра, столь мало было в них схожего. Высокоградусный масон, бывший. Бывают ли масоны бывшими? Интеллектуал, литератор, поэт. Ещё он Пушкин. Старший в роду. Что с того, что ведение дел им поручено Александру? Сегодня дал, завтра взял, и останется у моего бывшего барина выделенная часть. Немалая, но и только. С другой стороны — и мне и ему проще будет, потому и не отберёт ничего Сергей Львович.

В разного рода жизнеописаниях Солнца русской поэзии, что были мною прочитаны, отцу уделялось не столь много времени, но ряд важных вещей был мне известен. Он никогда не наказывал сына. Доносил о нем «кому надо» во время ссылки, отчего кровь Александра вскипела так сильно, что едва не довела до святотатства. Но замах руки был и они не разговаривали несколько лет. Допускаю, что Пушкин старший таким образом старался уберечь сына от более злых доносчиков, кто знает. Александр переживал, писал, что отец никогда не наказывал ни его, ни остальных детей. Перед дуэлью на Чёрной речке они помирились, виделись и младший изливал душу старшему. Ещё известны были особенности поведения Сергея Львовича в гостях и дома. Всегда остроумный изящный сибарит, отзывчивый и мягкий, ловкий человек общества, дома он превращался в угрюмого нелюдимого барина. Именно эта черта помогла мне быстро понять, что внутренне он не считает меня «своим домашним», которому можно только приказывать, хотя по смыслу слов можно было подумать обратное. Старший Пушкин оглядел меня пронзительным цепким взглядом человека видавшего многое, после чего выдал длинную фразу в которой звучала теплота и снисходительность прощения.