Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

Я готов был избить Захарова: раскрыл, каналья, все мои карты. Наташа повернулась к нам, сухо и колко спросила:

— Вознамерились, значит, повеселить? И думаете, это вам удастся?

— Мне удастся ли — не знаю, а вам — да. — И я протянул ей гитару.

— Вы, оказывается... — Наташа не договорила. Сол­даты одобрительно загалдели:

— Товарищ военфельдшер, пожалуйста, сыграйте!

— Ну что вам стоит!

Мочки маленьких ушей Наташи горели, как янтарь. Она ненавидела меня. «Ну что вам стоит, доктор!» — сыпались просьбы солдат. Не зная моего замысла, они приняли мое предложение всерьез и теперь хором про­сили Наташу сыграть.

«Может, она не умеет, — с раскаянием подумал я.— И вновь, получается, я ставлю ее в неловкое положение». Но Haташа стиснула губы, не глядя на меня, потянула к себе гитару, тронула струны, взяла аккорд, и сразу стало ясно — гитара очутилась в руках умелых. С нар поднялись даже те, кто улегся было спать. Секунды две-три Наташа настраивала гитару, поставив согнутую ногу на полено. И вдруг брызнули огненные звуки. Наташа точно стряхнула с себя давивший ее груз, глаза ее зату­манились хмелем каких-то дорогих ей воспоминаний и потеплели. Зазвучала мелодия, то вспыхивая ярко, то затихая до едва уловимых шорохов. Солдаты не отрыва­ли зачарованных взглядов от ее пальцев. А они легко летали по грифу, перебирали струны, то одну за другой, то все вместе. Ширилась, вскипала, как река от весенних паводков, музыка. И вот—заискрилась, как солнце. Вол­новала, жгла. И то, что было сегодня связано с горечью войны, все отодвинулось назад, все внезапно ушло. Осталась только музыка, осталась Наташа, ее маленькие руки и застывшая на губах улыбка. И вдруг Наташа запела. Никто не удивился. Каждый из нас уже знал наперед, что Наташа не может не петь: И песня ее поли­лась легко, непринужденно. Так взволнованно и от души поют в кругу своих, самых близких людей, которым ты дорог и люб. Голос у нее не большой, не яркий, но был нам всех дороже.

Светлые густые волосы Наташи, тонкие нервные пальцы — вся она стала какой-то незнакомой и недо­ступной. Только сейчас по-настоящему мы все увидели, какая она необыкновенно красивая и совсем еще малень­кая девочка. Уйди она сейчас от нас, мы бы испытали острую боль утраты. Вместе с ее песней к нам сюда, в подземелье, ворвался какой-то далекий, удивительно светлый мир, иная, давно когда-то существовавшая жизнь со звездами и лунным небом, хороводом девчат, теплым шепотом любимых губ. Возле каждого встал рядом кто-то, невидимый другим, страшно близкий и нужный. Ты слышишь его знакомое нежное дыха­ние, ласково жмешь руку, и до слез не хочется, чтобы этот бесконечно дорогой тебе человек сейчас встал и ушел...

Наташа умолкла. Но мы продолжали ее слушать. И длилось это не минуту, не две, не три, а целую, каза­лось, вечность. И вдруг, как безумные, бойцы забили в ладоши. Обступили Наташу со всех сторон.

— Спасибо, доктор!

— Вот это да!

— Браво!

— Это по-нашему!

— Что и говорить — разведчик поет!

— Товарищ военфельдшер, еще, пожалуйста...

— Пожалуйста...

— Еще, еще... — сыпалось отовсюду.

В нашем блиндаже оказались майор Санин и на­чальник связи. И они, не скупясь на похвалу, восторжен­но аплодировали.

Наташа, заметив майора, предложила ему гитару.

— Что вы, что вы, я эгоист: играю только для себя,— испуганно замахал он руками и засмеялся. — А вот вам спасибо. Хороший подарок вы нам сделали. И еще лучше, что вы попали к разведчикам. Это славные ребя­та! Еще в первый день вашего приезда я сказал Метелину: наш новый военфельдшер сама не знает, какой она клад!

Общее восхищение обрадовало Наташу. Лицо ее за­румянилось, похорошело.

— А вам не нравится? — вдруг повернулась она ко мне.

— Боюсь, что даже капля моей похвалы сегодня бу­дет уже лишней.

Наташа не знала, как расценить мой ответ, рассмея­лась. Смех был принужденный, чужой. Обычно так смеются перед тем, как расплакаться. У нее, видно, слишком накипело в груди и слишком изболелись нервы, чтобы равнодушно воспринимать даже подобие намека.

— Возьмите, — она передала мне гитару. — Вы, ка­жется, собирались веселить нас...

Глаза ее спрашивали, глядя на меня в упор: «Неуже­ли вы способны только на колкости?»

Приняв гитару, я небрежно, как заправский гита­рист, ударил по струнам. Захлебываясь, они зазвенели. Слава богу, что в студенческие годы я разучил хоть одну-единственную вещицу — «Цыганочку» и играл ее вполне сносно. Струны запели вскоре у меня на все лады.

— Эй, ходи, ходи! — притопнул я ногою. — Чаве-е-е-ла-а!

Расступился круг.

Захарова вытолкнули на середину:

— А ну, старшина, тряхни стариной.

Упрашивать он себя не заставил. Молодцевато рас­правил под ремнем гимнастерку. Легко перепрыгнул с одной ступни на другую и, подбоченясь, прошел по кругу, выпятив грудь колесом. Куда только девались его годы! «Быстрей»», — крикнул он мне и сыпанул та­кую дробь чечетки, что дружки его ахнули от удив­ления. Не пляска, а живой огонь взметнулся перед нами.

Наташа мгновение переводила взгляд с Захарова на меня, с меня на Захарова, смотрела на мои бегающие по струнам пальцы и тоже зажглась, засияла. Перехва­тив мой взгляд, шепнула мне:

— А вы, оказывается, хороший!

— Нет, — ответил я.

Захаров, казалось, только входил в круг.

— Руби, руби! — поддерживали его.

— Цыган, а не товарищ старшина!

— Эх, палки-елки и метелки, расходился, а!

Одна рука у Захарова на затылке, другая откинута, ноги, как на пружинах, — все в нем и он ходуном ходит, глаза блестят по-разбойничьи. С каблука на носок, с носка на каблук ловко перескакивает он в такт мело­дии и опять все жаднее, все ненасытнее бросаясь вперед. По вот, ластясь, изогнул он корпус, танцуя, остановился перед Наташей. Обдал ее хмелем искрящихся глаз. На­таша почти не колебалась, встала против него — стройная и легкая, красивая и живая. Тоскливого раздумья на се лице как не бывало, лебедиными крыльями разо­шлись дуги ее черных бровей, щеки вспыхнули румян­цем счастья.

— Сдает перед доктором товарищ старшина! — кри­чали у меня над ухом.

— Сдает!

— Правильно, товарищ военфельдшер!

— Так его, так!

— Эх, палки-метелки! — крикнул разведчик-пскови­тянин, всегда замкнутый и флегматичный. Его словно ветром сорвало с места. Вмиг он очутился между Ната­шей и Захаровым, завертелся вьюном, выделывая нога­ми такие кренделя, что в глазах рябило.

— Гляди, братцы!

— Псковской пошел...

— Вот те и мямля.

— Псковской...

— Давай, давай!

— Ходи, Иван, гуляй, губерния!

Но пляска внезапно прервалась. В блиндаж влетел связной КП. Он торопливо доложил майору Санину о подозрительном поведении немцев на левом фланге и передал приказ: разведчикам вместе с пехотой готовить­ся к бою. Захаров часто дышал открытым ртом, выти­рая тыльной стороной кисти вспотевший лоб. Вверху над накатами блиндажа загремели взрывы. Били из дальнобойных орудий. Санин быстро оделся и ушел, на ходу приказав мне быть наготове. Начальник связи бро­сился вслед за Саниным. К счастью, вскоре все выясни­лось — тревога оказалась ложной, у немцев бывает — создадут видимость наступления, откроют пальбу по нашим позициям, побеснуются и утихнут.

— А-атбо-о-й! — крикнул разведчик в мертвой тиши­не блиндажа. Захаров от неожиданности вздрогнул.

— Ты что, сдурел? Ума на полушку!

Солдаты захохотали.

— Ничего, товарищ старшина, с кем не бывает.

— Чего бывает?

Пряча издевку, кто-то добродушно сказал:

— Смелым бог владает, пьяным черт качает.

— Ну, чего ржете? — вступился за старшину Руса­нов. — Плакать надо, коль старшине страшно, а не смеяться. От испугу еще и не такое случается.

— Потехи, значит, устраивать! Соколики! А ты, Ру­санов, не преминешь укусить, лишь бы случай подвер­нулся. Ну, не мылься больше, паря, хрен ты у меня сверх ста граммов когда получишь, не смазывать те­бе твою ненасытную прорву. Пусть скрип хоть до самой Москвы идет, — уже не шутя рассердился За­харов.

Разведчики притихли: знали — старшина шуток шу­тить не любит, у него сказано — отрезано.

— Плюньте, товарищ старшина, — примирительно заметил разведчик-псковитянин, из-за которого, собст­венно, и разгорелся сыр-бор; он был особенно охоч до «ста граммов», выменивал их на сахар, махорку, писчую бумагу, на все, что подворачивалось под руку. — Оно, конечно, кое-кого и следует серьезно продернуть. Но что касаемо меня, то честное-пречестное: я вас всегда высоко ставил, Петр Иванович.

— Ах ты, расподхалим несчастный! — зашумели со всех сторон.

Псковитянин не растерялся:

— Погляжу я на вас, братья-разведчики, до чего ж вы неотесаны: без всего можно прожить, а без подха­лимажу нельзя, не подмажешь — не поедешь. Человече­ская душа, она, братцы, тоже смазки требует.