Наедине с одиночеством. Рассказы - Эжен Ионеско

На проспекте, где находился ресторан, между обычными прохожими можно было увидеть людей с карабинами — двух, трех. Наверное, они направлялись к площади, где проходила битва. С виду они скорее походили на праздношатающихся. Их никогда нельзя было встретить на спокойной провинциальной улочке. Тем не менее стрельба у нас слышалась все сильнее. Жители выходили в одно и то же время — седой русский, дама с собачкой склоняла голову в одну сторону, должно быть, прислушивалась. Я видел их из своего окна. Вид у них был немного беспокойный или удивленный, а может, мне просто так казалось. Однако из моего окна на четвертом этаже было видно, как над аллеей, опоясывающей домики, вспыхивали со стороны площади красные огни.

В ресторанчике, обедая или ужиная, клиенты по-прежнему сидели уткнувшись носом в тарелки. Человека с карабином я больше там не видел. Наверное, он был очень занят. Возможно, ранен, или убит, или попал в тюрьму, возможно, отказался от участия в битве, отправился в путешествие, возможно, сказал себе, что это не может привести к чему-либо серьезному, не может объяснить смысл нашего существования. Так думал я. Ничто не могло прояснить тайну. Люди волнуются, действуют, побуждают других к действию, находят в этом прибежище, для них это бегство, как для меня — алкоголь.

Однажды, когда я собирался идти в ресторанчик обедать, я увидел в окно человека, истекающего кровью, — он убегал от трех полицейских. Все они скрылись за углом. На этот раз окна соседних домов отворились. Высунулись головы. Я спустился по лестнице. В конце коридора наша консьержка разговаривала с консьержкой из соседнего подъезда, пожилой женщиной со сморщенным лицом, я ее прежде не видел, но слышал о ней. Подошли супруги-пенсионеры, муж парализованной женщины, седой русский с хлебом. Они взволнованно обсуждали происшедшее. Такого они на нашей улице еще никогда не видели. Консьержка из соседнего подъезда слышала, как полицейские кричали убегавшему человеку: «Стоять!»

— Это вор, — сказал пенсионер.

— А может, революционер, — предположил русский.

— О, вы всюду видите революционеров! Здесь не так, как у вас, это Франция.

— У вас тоже были революции, — возразил русский.

— Да, была одна, — ответил пенсионер, — но давно, в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. У нас все поняли, что к чему, это никогда больше не повторится.

Мужчина с сумкой, нагруженной продуктами, полагал что происходит нечто очень необычное.

— А что вы скажете об этих кровавых вспышках и постоянном потрескивании?

— Это даже мешает нам спать, — сказала жена пенсионера.

Мужчина с продуктами пояснил:

— Это выстрелы, я знаю, когда-то я охотился.

Я вмешался в беседу:

— А вспышки, что это такое?

Ни одна из консьержек вспышек не видела.

— Это потому, что вы на первом этаже, — объяснил я, — и окна ваших комнат выходят во двор.

— Все это не по-христиански, — сказала консьержка из соседнего подъезда.

— Конечно! — согласилась с ней наша консьержка.

— Успокойтесь, ничего не будет, — заверила дама с собачкой. — Мне муж говорил.

Собравшиеся разошлись. Я пошел обедать. Завернув за угол, увидел на тротуаре возле ресторанчика четырех мужчин с карабинами на плече — вытянувшись в цепочку, они быстро шли, по направлению к площади и все время осматривались. Было видно, что они готовы защищаться. «От кого?» — подумал я. Двое полицейских, стоявших неподалеку, даже не пошевельнулись. Впрочем, это не их забота, они отвечают за порядок на улице. Я открыл дверь ресторанчика, вошел. Подошел к своему столику. Осмотрелся. Люди обменивались репликами.

— Что-нибудь случилось? — спросил я у официантки, принесшей мне графин с вином.

— Не знаю, не знаю, в газетах ничего не пишут.

— А красные огни, что видны с площади?

Все люди на этой тихой улочке, где никогда ничего не происходит, где ничего не должно происходить, были немного взволнованны. Большая часть ее жителей были стариками и желали лишь одного: спокойно дождаться смерти. Я же постоянно жил в состоянии катастрофы, независимо от того, что происходило вокруг меня. Или скорее то, что происходило там, происходило во мне. Или наоборот. Но лишь теперь я начал отдавать себе в этом отчет.

Я понял, что болен. Да, это так, признался я себе, я чувствую себя плохо в своей шкуре с тех самых пор, как родился. Почему? Что не ладилось? Столько людей ведь живут — и ничего. До самого последнего времени они казались мне довольными или смирившимися. Во всяком случае, они не ставили перед собой никаких проблем. Они не боялись смерти или, вернее, не думали о том, что однажды умрут. А я все время живу с этой неотступной мыслью. После ухода моей подружки каждый раз, когда я просыпался ночью, меня охватывала тревога: холодный пот, панический страх — вдруг я умру сейчас, на рассвете. Ее уже не было рядом, некому было сказать мне: «Ну попробуй заснуть», — я помню, мне было достаточно услышать ее голос или дотронуться до нее, или она сама протягивала мне руку, и тревога рассеивалась. Может быть, и в других живет та же тревога. Иначе почему они восстают? К счастью, общество было плохим. Что бы они делали, если бы однажды общество стало хорошим? Исчезла бы причина для бунта, и тогда предмет тревоги предстал бы перед ними во всей своей обнаженности, во, всем своем ужасе. И мою тревогу не могло исцелить никакое общество. Все общества плохие, разве хоть когда-нибудь вышло что-то путное? Люди убивают друг друга в войнах и революциях. Дают себя убивать. Убивают себя в других. Или, может, пытаются убить смерть? Мной владела бесконечная грусть, невыносимая тоска. Я всегда страдал от нее, не отдавая себе в этом отчета. Это вечное «зачем?» мешало мне радоваться жизни. Это не осознаваемое «зачем?». Теперь оно стало осознанным.

Я думал обо всем этом, расхаживая по квартире, переходя из спальни в коридор, из коридора в большую комнату, вглядывался в окно — кровавые вспышки над большой площадью были видны все более отчетливо. Я уже привык к этим вспышкам, они уже не занимали меня. Удручал меня мой внутренний пейзаж. Перед моими глазами разворачивалось все мое прошлое, пейзаж скорби, пустыня без оазиса. Холодная пустыня. От одного края горизонта к другому ни одного растения, лишь выжженная земля — то пыль, то грязь. Была ли в том моя вина? Была ли в том только моя вина? Я не знал, с какой стороны к этому подойти. Какая горечь, какая боль, какая тоска, какая сумятица! А ведь могла же быть и какая-то радость? Какой-то сверкающий свет вместо этой грязной серости, этих сумерек? Могла быть любовь. Сколько упущенных возможностей! Женщины бросали меня, потому что я не был способен любить. Моим последним шансом была эта Ивонна или Мария. Но любовь во мне была. В подземельях, в застенках, в каменных мешках моей души. Все замкнуто. Двери закрыты, а ключа у меня нет. Увы, все это убежало очень далеко, опустилось очень низко. Да, какая неразбериха! Я вновь ощутил бесконечное сожаление. Надо было с этим кончать. Я плохо начал. Я вообще не начинал. Я пропустил все шансы. Что теперь делать? Ждать, ждать в тревоге. Чего?.. Ах, если бы можно было начать сначала. Я хотел бы этого. Но прежде начала должен быть конец. Можно ли на что-то надеяться? Мог ли я на что-то надеяться? Все потеряно. А может быть, не все еще потеряно? Я думал о худшем.

Однако их было много вокруг меня, они двигались, перемещались, они были прозрачными, они ели, спали, ничего себе не говорили, разговаривали, чтобы ничего себе не сказать.

Были ли они лунатиками в этой жизни? Я видел, что они начинают пробуждаться, по крайней мере многие из них стали пробуждаться. У них была ностальгия. Они что-то делали. Эти люди с карабинами, этот огонь, эта торопливость…

С самого начала были миллиарды людей. Сегодня нас три миллиарда. Как они ладили веками, веками, веками? Я думал об этих бесчисленных множествах. Головокружение. Бесконечная бессознательность?

Назавтра или через день я встал утром позже, чем обычно. В дверь позвонили, должно быть, пришла немая домработница. Я вышел из ванной и пошел открывать. Вид у домработницы был перепуганный. Она издавала нечленораздельные звуки. Я привык к ней и начинал уже ее понимать. Она испускала крики ужаса. Показала рукой на окно в большой комнате. Я подошел к нему, открыл его. На тротуаре в луже крови лежал человек. Он агонизировал. Вокруг него собрались соседи. Я закрыл окно, спустился по лестнице; лицо у меня было намыленное.

Я подошел к человеку, отодвинув двух пенсионеров, покачивавших головами.

— Такого мы еще не видели, — бормотал муж.

Жена соглашалась.

— В какое время мы живем! — воскликнула консьержка.

— Это же сын той женщины, вдовы, что живет на углу, в прошлом году она потеряла мужа!

И в самом деле, когда пожилая консьержка подвела к нему эту женщину, она с рыданиями припала к телу сына.