Молодой Бояркин - Александр Гордеев

Бояркин понял, что ему нужно быть не инспектором уголовного

розыска, а просто школьным учителем. В милиции он собирался работать для того, чтобы

бороться с такими, как Кверов. Но с ними надо не бороться. Надо сделать так, чтобы они не

появлялись. Кто в Елкино не знал, например, об одном "воспитательном" методе его отца,

лесничего Ивана, который несколько раз зимой оставлял Виктора в лесу с одним топором? С

утра до вечера сын должен свалить, раскряжевать и стаскать в кучу несколько кубометров

дров. В юности, совпавшей с войной, Ивану пришлось немало повкалывать, и он хотел тем

же методом сделать человека и из сына. Но Ивана заставляла работать сама жизнь, а Виктор

не видел смысла такой работы – дома были и пила и даже бензопила, да и дров всегда

хватало. Вот этот-то и еще некоторые фокусы отца озлобили Кверова, извратили в его глазах

самую суть труда, внушили веру в культ силы, которой он вынужденно подчинялся и при

помощи которой утверждался потом сам. В этом был смысл его жизни. А Генка Сомов этот

смысл как бы отвергал. Поэтому-то и был он самым ненавистным врагом. "Не нужно

ненавидеть людей за плохое в них, – объясняя свой поворот, писал Николай Игорьку и

Наташе Крышиным. – Этим ничего не изменишь и не достигнешь. Что же делать? А только

одно – с самого начала, с детства жить с ними одной жизнью, не давая заболеть недобрым ".

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

С очередного морского дежурства корабль вернулся утром, застав город еще под белой

пеленой тумана. Когда двигатели смолкли, то оказалось, что все говорят громче, чем надо. По

правилу день швартовки был объявлен днем отдыха. Сразу же кто-то из молодых отправился

на базу за почтой, а остальные стали ждать его в столовой у телевизора. Как обычно в такие

дни настроение у всех было приподнятым. Сегодня можно было расслабиться: прочитать

письма, просмотреть пачку газет, помыться в душе, а вечером лечь в свежую постель

счастливым уже от того, что в эту ночь тебя не поднимут на вахту. Кроме того, сегодня не

будет ни качки, ни шума, ни вибрации. Покой – это, оказывается, и есть блаженство. Корабль

выходил в море через каждые десять суток и через столько же возвращался. И за службу

таких радостных возвращений было много. Впрочем, выходы в море тоже были радостными.

Всегда перед выходом на борт приходил комбриг, капитан первого ранга. Он командовал

кораблем еще в войну. Команда, выстроившись на баке, стояла перед седым комбригом во

всем рабочем: в синей робе, в беретах, в грубых кирзовых ботинках.

– Приказ номер… – объявлял комбриг хриплым голосом, – приказываю выступить на

охрану государственной границы.

Номер приказа сразу же забывался, но все помнили потом, что он существует. По

штабным документам и картам вся граница была постоянно закрыта этими

пронумерованными приказами, как несрываемыми печатями, за которыми стояли конкретные

корабли с конкретными фамилиями командиров, старшин и матросов, И когда команда после

построения с грохотом разбегалась по боевым постам, то каждый знал, что в пушках сейчас

заряжены не учебные, а настоящие снаряды, а глубинные бомбы на корме действительно

могут разорвать врага в клочья, если такой объявится на границе… Каждый человек знал свое

серьезное дело, осознавал насколько оно серьезно, и с этим осознанием испытывал особо

весомое мужское радостное ощущение себя. "Ты спрашиваешь, в чем суть моей службы, –

писал однажды Бояркин Игорьку Крышину, – так она не в каких-то подвигах, а в постоянной

неизбежной ответственности. Представь, что уходит в море корабль, что он надолго

отрывается от земли и что единственной ниточкой, связывающей его с ней, остается ниточка

связи, за которую отвечаешь ты. Представь это, и ты все поймешь…"

Сегодня еще на подходе корабля к базе начальник штаба вызвал на переговоры

командира корабля капитана третьего ранга Осинина и, поздравляя с возвращением,

сообщил, что завтра из части демобилизуется очередная группа, а с его корабля –

радиотелеграфист Бояркин. Николай сам устраивал переговоры, находящемуся в ходовой

рубке офицеру, и все слышал. Осинин, зная об этом, не стал сообщать дополнительно.

Взволнованный, Бояркин хотел было тут же уйти с вахты, вызвав вместо себя младшего

радиотелеграфиста, но потом, напротив, стал делать все неторопливо и внимательно, с

желанием запомнить каждую мелочь. А когда уже ощутил, что корабль приник к пирсу, когда

услышал, как наверху по палубе загремели ботинки, попросил у береговой радиостанции

разрешение на закрытие вахты, расписался во всех журналах, и, помедлив, щелкнул

тумблерами. Эфир погас в динамиках, но не быстрее, не медленнее, а так, как обычно.

Николай еще некоторое время сидел неподвижно. Хорошо, что ребята пока ничего не знали,

не кричали, не поздравляли и что представилась возможность побыть с этим известием

наедине. На корабле гудел уже только один дизель-генератор, но вот и он замолк. Свет погас.

Сейчас электрики протянут кабель и переведут корабль на береговое питание. Теперь уж все.

Это и есть последнее возвращение.

Николай вспомнил, что нужно еще отключить телефонную трубку в ходовой рубке, и

поднялся по трапу. Командир корабля приводил в порядок документы – в этот выход было

задержание иностранной шхуны, занимавшейся браконьерским ловом рыбы в

территориальных водах. Шхуну осмотрели и по распоряжению штаба отпустили, но в штаб

следовало представить необходимые бумаги.

Подчиненные никогда не называли Осинина по званию. Звали Командиром, потому

что так было короче и как казалось, определенней. На корабле вообще все были коротко

определенными и как бы с большой буквы: Командир, Штурман, Боцман, Замполит… Но это

и в малой мере не было обезличеньем. Когда Бояркина называли Радистом, то ему казалось,

что на их маленьком корабле это даже точнее имени и фамилии, потому что прямо выражало

его главное значение здесь. Командира между собой моряки называли Колобком, а чаще

всего Батей. Он был маленький и быстрый. Особенно злое и решительное выражение

придавал ему чуть вздернутый нос, похожий на небрежно прилепленную картошку. Распекал

командир крикливо, не давая в ответ сказать ни слова, потому что не отыскивал у

провинившегося каких-либо индивидуальных струн, а давил открытым "ломовым" способом.

Вначале с исходного пункта Командир уносился чуть ли не к всемирным масштабам и,

обрушив оттуда все, что хоть в какой-то степени соответствовало теме, он еще с полчаса

талдычил то же самое, только с другими оборотами. Основная мысль, которую постоянно

внушал он во всех чистках, была та, что в жизни вообще, а в морской службе особенно,

мелочей не бывает.

– Вахтенный журнал нужно вести тща-тель-нейшим