Ледяное озеро - Эдмондсон Элизабет

Один целует, другой подставляет щеку — точь-в-точь как было у них с Джоном.

— Я ее знаю?

Он покачал головой:

— Нет.

— Она мне понравилась бы?

Эдвин сделал рукой нетерпеливый жест.

— Надеюсь, да. Как я могу знать точно? Я бы хотел, чтобы ты с ней познакомилась. Я приглашал ее сюда, сказал, что она может поселиться в комнатах над моей студией и жить столько, сколько пожелает. Но она не приедет.

— Расскажи мне о ней. Как ее зовут?

— Лидия.

— Хорошенькая?

— Она не хорошенькая, она красавица. У нее такой тип лица, который встречаешь на картинах; это красота на все времена, не относящаяся к определенной эпохе. Когда мы познакомились, Лидия улыбнулась. Эта улыбка вошла мне в сердце — и я погиб. Теперь оно навеки ранено и истекает кровью, как поется в песнях.

— Где ты с ней познакомился?

— В институте фотографии.

Аликс почувствовала зависть: счастливый, Эдвин нашел себе женщину, которая разделяет его любовь к фотографии.

— Значит, она фотограф?

— Нет, моет лестницу.

— Эдвин!

— Она не уборщица, а беженка! — нетерпеливо перебил он. — На самом деле она музыкантша. Только подумай, каково это для клавесинистки — весь день полоскать руки в холодной воде.

— Клавесинистка? Необычно, — поспешно произнесла Аликс, стараясь скрыть от Эдвина замешательство и вмиг возникшую неприязнь к этой иностранной самозванке. И что ей за дело до ее рук?

Они достигли поляны Язычников, большого покатого участка девственного снега, поскрипывающего и похрустывающего под ногами. Санки были достаточно длинными, чтобы вместить обоих, и близнецы стали скатываться с горы и вновь взбираться на нее, с усилием таща за собой сани, а потом опять летя стремглав по склону холма. И так — множество раз. Спуск заканчивался ровной площадкой, по которой змеилась в озеро одна из горных речушек. Здесь путь санкам резко преграждали высокие заросли сухой травы, не давая сорваться вниз с заледеневшего обрыва. Причем уже не слабого узкого ручейка, а целой речки, которая, сверкая, быстро бежала меж подмытых водой миниатюрных снежных утесов.

Иногда брат или сестра съезжали поодиночке, распластавшись на санях так, что лицо находилось в нескольких дюймах от проносящегося под полозьями снега. После одного такого спуска Аликс вылетела из саней и, лежа на снегу, хохотала, позабыв про все несчастья, про Лидию; немного замерзшая, намокшая и чувствующая себя такой счастливой, какой не была… уже бог знает сколько времени! Да, она действительно не помнила, когда ей было так хорошо.

Эдвин потянул ее с земли и поставил на ноги.

— Если будешь лежать, схватишь простуду, а ты ведь знаешь, как бабушка не любит, когда кто-нибудь кашляет.

Аликс отряхнула с себя снег.

— Почему она сама никогда не болеет?

— У нее случаются мигрени.

— Едва ли. Только когда сильно разозлится. А поскольку она умеет заставить всех плясать под свою дудку, то и гневается редко.

Эдвин помолчал, рассеянно катая в руках большой снежок.

— А знаешь, мне никогда в голову не приходило, что мигрень у нее начинается, когда кто-нибудь ее разозлит. Как только Липп, поджав губы, начинает бормотать, что у миледи болит голова, я стараюсь поскорее куда-нибудь смыться.

— Тебе-то, конечно, есть куда — в Лоуфелл. А дедушка — тот, наверное, запирается у себя кабинете, как обычно. В одном бабушке надо отдать должное: она никогда не ищет сострадания, когда лежит с головной болью.

— Говорят, мигрени невероятно болезненны.

— А признать, что испытываешь боль, — значит расписаться в собственной слабости.

Эдвин бросил на нее быстрый взгляд.

— Тебе лучше знать. Ты унаследовала тот же стоицизм, но в твоем случае это нежелание признаться в душевных муках.

Изумленная, Аликс метнулась в сторону, уклоняясь от его снежка, и тоже принялась собирать снег. Неужели правда? Ей неприятно было думать, что она может хоть в каком-то отношении походить на бабушку. Действительно ли она не желает признаваться в своих страданиях? Да, пожалуй, так оно и есть: предпочитает зализывать раны вдали от чужих глаз и захлопывать ставни между собой и любыми доброжелателями — и не важно, сколь искренни их намерения.

Аликс швырнула в Эдвина снежок, заставив брата, смеясь и шумно протестуя, отряхивать снег с плеч.

— Ах ты, негодяйка, мне все насыпалось за шиворот! Ну, держись, я сейчас накормлю тебя тем же лекарством!

— Сначала поймай! — воскликнула Аликс, заскользив вниз по склону, чтобы увернуться от его длинных рук.

С глазами и щеками, разгоревшимися от движения на свежем воздухе, они вошли в дом через заднюю дверь, оставляя сапоги в вымощенной плиткой прихожей.

— Я поднимусь и заберу ваши мокрые вещи, мисс Аликс! — крикнула им вслед Фиби, когда они в носках шлепали через кухню, оставляя за собой мокрые следы.

К ним приблизился нерешительно маячивший в холле Роукби:

— Вам письмо, мистер Эдвин, переслали из Лоуфелла.

— Спасибо, — сказал Эдвин, больше озабоченный своими промерзшими ногами, чем письмом. Он не надеялся, что оно от Лидии, а больше ничто не могло пробудить в нем интереса.

В холл, притопывая, ввалилась Утрата, ее лицо раскраснелось от мороза и негодования.

— Ну и ну! — возмущенно трясла она головой. — Представляете, дедушка собрался сходить к Гриндли, ведь Роукби сказал, что приехали Роджер и Анджела, а я и говорю, мол, интересно, устранили они уже тот страшный засор на нижнем этаже, в туалете, потому что Анджела в прошлый раз устроила шум по этому поводу. А бабушка услышала и буквально накинулась на меня. Ну скажите, что такого ужасного в слове «засор»?

Аликс почти не слушала возмущенных жалоб Утраты: она наблюдала за тем, как изменилось лицо Эдвина, когда он стал читать письмо.

— Она обращается со мной как с ребенком; не понимаю, с какой стати! Аликс, ты меня совсем не слушаешь.

— Просто ты самая младшая из всего выводка, — ответила сестра. — Дети, внуки — все живут здесь, все у нее в кулаке. Это не продлится в следующем поколении, мы не станем растить здесь своих детей, вот она и старается извлечь максимум из своей угасающей власти.

— Эдвин может тут остаться после смерти дедушки. Хотя держу пари и надеюсь, что дедушка будет жить вечно.

— Ты можешь представить Эдвина, живущего в «Уинкрэге» в отсутствие дедушки, если бабушка все еще будет жива? Ни в коем случае, если у него есть хоть капля здравого смысла. Надеюсь, в письме нет плохих вестей, Эдвин? У тебя растерянный вид.

— Нет-нет, ничего плохого… — Эдвин затолкал письмо в конверт и повернулся к стоявшему в ожидании Роукби.

Его глаза светились радостью. Что же в этом письме, резко изменившее его настроение?

— Мне нужно послать телеграмму. Срочно.

— Из-за чего он так взволновался? — спросила Утрата у Аликс, когда брат метнулся мимо них в направлении библиотеки. — Он побледнел. Ты знаешь, от кого это письмо? Ты сама какая-то бледная.

— Я? Просто игра света. Спросим Эдвина позже, вряд ли он хочет, чтобы его сейчас беспокоили.

«Вот оно, злобное лицо ревности», — подумала она. Кто бы ни был автором письма (а конечно, им не мог быть никто иной, кроме Лидии) — этот человек так близок Эдвину, как никогда не станет она, Аликс, его сестра-близнец. И еще ей стало очевидно, что в новых условиях между ней и братом непременно возникнет дистанция. Очень трудно с этим смириться после двадцати пяти лет, прожитых на свете. Аликс уже привыкла считать, что ничего подобного никогда не произойдет, поскольку девушки появлялись в жизни Эдвина и исчезали.

Задумывалась ли она хоть на секунду, каким одиноким и лишним, вероятно, чувствовал себя Эдвин последние несколько лет, когда Аликс была поглощена своим любовным романом? Ей тогда казалось, что брату безразлично: у него своя работа, собственные интересы. Или, может, учитывая странное свойство близнецов чувствовать друг друга, Эдвин раньше сестры почуял, что Джон ее бросит, не станет постоянной частью жизни Аликс.