Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены - Инна Кошелева

И только-то? Конечно, ящик — это плохо. Но он не представлял в России или в Израиле людей, которых можно собрать по столь необязательному поводу. Впрочем, кто поймёт этих сытых американцев, бросающих деньги и время на ветер? И разве переход Атлантики на яхте не был занятием столь же необъяснимым и в общем-то лишённым практической цели?

Прекрасные американские дороги бросались под колеса красной вытянутой «Тойоты». И ровная чистая зелень ждала их и провожала, ждала и провожала, на огромной скорости становясь в боковом зрении плоскостью желтоватого цвета.

Через каждые два-три часа они останавливались на очередной автозаправке. В закусочной, переполненной проезжающими, Витя то и дело вздрагивал, «увидев» в толпе ещё одну девочку со светлыми сыпучими волосами. Сашка! И Манечка чудилась ему среди прочих. Вон та невысокая женщина в голубом костюме… Только с Мишкой никого не спутаешь, таких — некоординированных, похоже, здесь нет.

В Питсбурге он купил пластиковую карточку и набрал домашний номер. Первым делом сказал, что звонит из многолюдья, как бы объяснив этим отсутствие нежных слов.

— Как ты? Как дети? — спросил Манечку.

— Дети в полном порядке и любят тебя. — И потому, что она не сказала ни полслова о себе, ясно: всё поняла.

— Рядом с тобой женщина?

— В данный момент?

Она не спрашивала, где он и когда вернётся, здоров ли, чем занят. Он и сам в этот миг не знал, что будет делать завтра. Она только сказала:

— До встречи, милый.

Представить себя с Манечкой рядом, тело к телу, он не мог, но рванулся к чему-то нераздельному, что было его миром: и Манечка, и дети, и деревья в его саду, и ветры в предвечерний час.

Чужая женщина в чужом доме на чужом языке разговаривала по телефону… О, господи! Витя настроил взгляд, чтобы в этой чужой узнать свою Кэролл.

Кэролл! Ни с кем ему не суждено пережить то, что было там, на яхте, посреди взбесившегося океана… Вгляделся. Линия шеи… Прошлое и настоящее совместились. Он снова внутренне соединился с ней, женщиной, создавшей его заново.

Боль затопила его. Разлука! Весь мир без неё, как пустыня. Страх потери терзал чуть ли ни с первого взгляда на неё. Но при этом он обнаружил в себе ещё что-то, больше любой земной привязанности. Ни Кэролл, ни Манечка, никто иной отныне не мог свернуть его с пути, в самом начале которого убийцей маячила разлука.

В Кливленде у Кэролл была своя вилла, большая и удобная, с пятью спальнями и студией-мастерской, нависшей антресолью над большим салоном.

— Этот дом мне подарил дед в день свадьбы. Первой свадьбы. Здесь я жила с маменькиным сыночком, нежным мальчиком, помнишь, я говорила? — Кэролл показывала свои владения. — Дедушка был похож на тебя. Он хотел устроить жизнь потомкам и строил дома, в которых мы не задерживаемся. Я редко бываю здесь.

Обходя комнаты, Витя почему-то подумал, что это жилище не для любви. Поглощённость друг другом предполагает некоторый беспорядок вокруг, некоторую забывчивость… Дом был слишком удобен и санитарно-гигиеничен. Куда ни повернёшься, ванные, души, туалеты. Куда ни глянешь, кремы, притирки, полоскания для полости рта, дезодоранты. И в спальне, на супружеской кровати обосновываться Витя не стал. Поселившись на антресоли, весь день слышал, как Кэролл кому-то звонила. К ней приезжали на дорогих машинах мужчины и женщины среднего возраста. Они обсуждали детали цветочной аранжировки, освещения, стоимости зала, продолжительности мероприятия. Выбрав момент, Витя спросил Кэролл:

— Что мне готовить? Составить программу?

— Ни в коем случае. Нужен непосредственный отклик, импровизация.

И сколько Витя не убеждал её, что хорошая музыкальная импровизация должна быть заранее готова (в целом, конечно, никак не в деталях), она не соглашалась.

— Это в прогнившей и лживой Европе. В нашей молодой стране всё должно строиться на искренности. Я буду говорить со сцены для тебя. Ты просто ответишь мне. С помощью музыки. Ты сыграешь на саксе своё отношение к тому, что я предложу тебе.

Витя разыгрывался. Сидя за фортепьяно, перебирал репертуар самых разных периодов. Сначала зыбкого, но требующего особой точности Дебюсси. Каждый звук возникал музыкально и уходил, набрав полновесность, уступая место следующему. Он ничего не растерял за время своих странствий. Вместе с музыкой к нему возвращалось прошлое. Отыграв после Дебюсси Чайковского и Шопена, поднялся на антресоль, кинулся на свою тахту и тут же вскочил. Колко! Его постель была усыпана иглами ливанского кедра, заглядывающего в окно. Те, дачные сосны его и Манечкиной молодости роняли иглы от сухости, этот могучий кедр — от ветра… И прямо в его раскачавшуюся память.

Только этого не хватало!

…Она стояла на сцене, храбрая, в свете прожекторов, в блеске собственной красоты, подчёркнутой непраздничностью одежды. Джинсы, длинные стройные ноги, тонкая талия, чёрный свитер, высокая грудь и длинная шея, линия которой продолжается выше — скула, лоб, ёжик волос невысоким ореолом…

Зал был большой, мощные люстры хорошо освещали лица. Её слов ждали. Но Кэролл смотрела прямо на Витю, выделяя из всех сидящих в первом ряду.

— Я обращаюсь к тебе. Все остальные (да не обидятся они!) станут свидетелями и судьями нашего диалога.

Витя не ожидал, что обещание Кэролл «буду говорить для тебя» столь буквально. Кто поймёт этих американцев? Вспомнил телевизионные ток-шоу, вовсе испугался прилюдного раздевания.

Витя пожал плечами.

Кэролл продолжала:

— Представь девочку… Девушку… Молодую, обеспеченную и неплохо образованную леди, бьющуюся в тисках неудач. Это я. Делать карьеру нет ни сил, ни желания — не моё. Я тебе говорила. Почувствовать вкус жизни в одиночку мне тоже не дано. А все попытки создать союз с мужчиной кончались ничем. Мои партнёры не предлагали мне ничего, кроме постели и вяло текущей жизни. И я не знала, чем скреплять повседневное единство мужчины и женщины.

Сегодня я знаю: единства просто не было, самое трудное и самое главное напасть на него. Оно изначально. Либо есть, либо его нет. Когда оно приходит, всё занимает свои места. Но тут же возникают проблемы, о которых я буду говорить. Их надо решать.

Главный в жизни поступок сначала предвосхищается банальным фактом, потом намёком и только потом осознанным решением, и то не до конца. То есть тайной, открытой в будущее.

Банальный факт. Вспомнилось: мы с мамой заходим в какой-то зал. Я мала, мне меньше четырех, потому что в четыре рядом со мной уже не было мамы. В мои четыре она уже болталась по стране с хиппи, жила в коммуне. В мои четыре она уже ушла из дому с бритым и крашеным парнем, бросив меня деду. Но тогда мама рядом, значит, мне меньше четырёх… Но всё, что касалось смерти и секса, я запоминала навсегда.

Здесь была смерть.

Посреди зала, на постаменте, в гробу лежала женщина, чьё лицо не было смазано последней разлукой, оно было значительным и резким.

И сильным. Лицо человека, всегда знавшего, почему он совершал тот или иной поступок и зачем.

— Кто это? — дёргаю я маму за руку, когда мы, пройдя с улицы в медленной многолюдной процессии, подошли к покойной.

— Одна из нас. Такая же, как я, но только сумевшая восстать против несчастности женской жизни.

Вряд ли я передаю мамины слова точно. Просто я позже поняла, что могла сказать мать, если приехала в другой город проститься с незнакомой женщиной. Мать, которая уже презирала буржуазный брак и не находила в отце того, что искала в мужчине. С нами тогда шли десятки, если не сотни людей. Мама просила меня запомнить имя кумира.

И я вспомнила это имя недавно, в трудный для себя час. Айн Рэнд… Как и ты (Кэролл обращалась к Вите, одному во всём зале), она родилась в России. Принадлежит к твоему народу — еврейка, её настоящее имя Алиса Розенбаум. В 1924 году окончила Петроградский университет по специальности «Социальная педагогика». Водила экскурсии по Петропавловской крепости.

В 26-м, спасаясь от большевиков, через Ригу добралась до Нью-Йорка.

…И только здесь Витя успокоился, поняв, что разговор в зале пойдёт всё же на «чужом» материале.

— В Америке она написала четыре громких романа и десяток философских книг. В Калифорнии есть институт имени Айн Рэнд. На неё ссылается как на образец для подражания Хиллари Клинтон, своим кумиром её называют реформаторы из окружения русского президента. Но меня она интересует в другом качестве. Мне лично чужда её «философия дела», ты знаешь, я не жажду стать той частью машины, которая зовётся «обществом».

— Тебе интересна личность этой женщины?

— Угадал.

Витя оглянулся и увидел, с каким интересом внимал их разговору зал. «Как по нотам. Поиск смысла на глазах у всех, это захватывает?»

— Почему Айн Рэнд вошла в жизнь моей матери? У меня есть основания предполагать: мать любила тогда уже не отца — другого. Того, с кем позже ушла в хиппи. Но ещё терпела. Ради меня. Ради своих родителей. Ради приличия. Из страха всё порушить, переменить. Она, вышедшая из Ирландии, несла в себе весь её пламень в крови и… до поры до времени все предрассудки чопорной Англии.