Проблеск истины - Эрнест Хемингуэй

В большой палатке было уютно, по брезенту барабанило; я проводил время за чтением, потихоньку потягивая джин и ни о чем не тревожась. Непогода лишила меня власти, связала по рукам и ногам. Я с предсказуемой радостью принял отставку и предался восхитительному бездействию, когда не надо стоять на страже, преследовать, интриговать, убивать, поддерживать, а можно наконец всласть почитать. Наш мешок с книгами, правда, был изрядно истощен, но в нем еще оставались кое-какие самородки вперемешку с обязательным чтивом, плюс двадцать нетронутых томов Сименона на французском. Когда проливной африканский дождь на несколько дней загоняет тебя в палатку, нет чтения лучше, чем Сименон. С двадцатью томами в арсенале я готов был ждать сколько угодно. Известно, что у Сименона из каждых пяти романов удобоваримы в лучшем случае три, но истинного фаната такая статистика не пугает, особенно если по палатке колотит дождь. Я брал все подряд, с первых же страниц определял, повезло или нет (промежуточных вариантов у Сименона не бывает), и откладывал книгу либо направо, либо налево; отобрав таким образом полдюжины годных, принимался с наслаждением читать, перепоручая свои тревоги комиссару Мегрэ, деля с ним тяготы крестового похода против людской тупости, гуляя по набережной Орфевр, наслаждаясь сокровенными тайниками французской души, куда знаменитый комиссар проникал с присущими ему мастерством и уверенностью — искусство, доступное лишь человеку его национальности, ибо коренные французы, в силу некоего туманного закона природы, не способны себя понять даже sous pienne des travaux forces a la perpetuite.[3]

Мисс Мэри тоже покорилась дождю, отступила перед его непреклонной методичностью и, забросив письма, запоем читала то, к чему лежала душа, то есть «Государя» Макиавелли. Я пытался представить, что с нами будет, продлись дождь еще три или четыре дня. Моих запасов Сименона с лихвой хватило бы на месяц, если смаковать каждый абзац и делать передышки между книгами. Перспектива истощения запасов спиртного тоже не пугала: на крайний случай можно было разжиться снаффом у Арапа Майны или испробовать на себе целебное действие местных «растений силы».

Глядя на лежавшую с книгой Мэри, на ее красивое умиротворенное лицо и спокойную позу, я задавался вопросом: что будет с человеком, духовной пищей которому с младых ногтей служили потрясения журналистской профессии, проблемы светской жизни Чикаго, разрушение европейских цивилизаций, бомбежки крупных городов, уверенность наносящих ответные удары лидеров, большие и малые супружеские войны с их победами, поражениями, неизменными жертвами и потерями, боль которых можно лишь на время заглушить примитивной мазью, коктейлем из новых актов насилия, перемены мест, впечатлений, занятий прикладными искусствами, погоней за интересными людьми, животными и ощущениями, — что будет с таким человеком после шести недель проливного дождя? Затем я вспомнил, какой честной и отважной она была все эти годы, сколько невзгод перенесла, и подумал, что не мне с ней тягаться. Тут Мэри отложила книгу, надела плащ, мягкую шляпу с полями и смело шагнула под отвесные струи, чтобы оценить боевой дух гарнизона.

Я еще утром убедился, что с боевым духом в лагере порядок. Палатки у всех были в приличном состоянии, лопат для рытья дренажных канав хватало, и вообще на памяти гарнизона этот дождь был отнюдь не первым. Кабы я хотел сохранить свою палатку сухой, в первую очередь не пускал бы туда оценщиков боевого духа в мокрых плащах и сапогах. Помощи от них никакой, разве что распорядятся прислать местного грога, а вот разрухи много. С другой стороны, сафари — вещь серьезная, и решения компаньонов надо уважать — во имя мира и согласия. К тому же иного занятия, кроме оценки боевого духа, я жене предложить не мог.

Когда Мэри вернулась, я подождал, пока она стряхнет шляпу, повесит плащ на стойку и переобуется в тапочки, а затем осведомился, каково состояние боевого духа.

— Все чувствуют себя отлично. Соорудили навесик над кухонным костром, очень умно!

— По стойке «смирно» не вставали?

— Не ехидничай. Я просто хотела посмотреть, как они готовят под дождем.

— И как же они готовят?

— Ну пожалуйста, перестань. Надо жить дружно и радоваться жизни, раз уж случился такой дождь.

— Я только «за». Давай думать, как здорово будет, когда выглянет солнце.

— А мне и так хорошо. В вынужденном бездействии есть своя прелесть. У нас до сих пор хватало приключений, каждый день что-нибудь новое, и наконец выпала передышка, чтобы все переварить и оценить по достоинству. Вот увидишь, еще будем жалеть, что дождь так скоро кончился.

— Ты сейчас ведешь дневник? Помнишь, мы перечитывали перед сном? Про походы по снежной целине вокруг Монпелье, на востоке Вайоминга, и про метель, и следы на снегу, и орлов, и как мы устраивали гонки с курьерским, и про «желтую угрозу», а потом по Техасу вдоль границы, и ты все время за рулем… Ты здорово тогда писала. Помнишь, как орел поймал опоссума, такого жирного, что не смог унести?

— Теперь мне все время хочется спать. А тогда мы рано останавливались на ночлег, и в каждом мотеле была лампа, и можно было писать. Сейчас все сложнее. Встаешь с рассветом, в кровати не попишешь, поэтому идешь на воздух, а там всякие жуки, мухи, да еще неведомой породы. Если бы хоть знакомые, я бы не так отвлекалась.

— Подумай о Тёрбере, о Джойсе. Они под конец сами не могли прочесть, что писали.

— Я тоже свои каракули еле разбираю. А кроме меня, вообще никто не разберет. И слава Богу. Иногда такое напишешь…

— Ну, какова жизнь, таковы и шутки.

— Угу, особенно у вас с Джи-Си. И Отец не отстает. Даже я иногда грешу, хотя по сравнению с вами — земля и небо.

— В Африке все иначе. Никто за ее пределами не понимает наших соленых приколов. Для этого надо знать и страну, и животных, и что такое хищники. Человек, не имевший дела с хищниками, никогда тебя не поймет. Как и тот, кто не добывал пропитание охотой, не жил среди аборигенов, не знает естественного порядка вещей… Я сейчас путано говорю, но когда-нибудь все опишу, как надо. А то носишь в себе правду, а рассказать не можешь, потому что просто не поймут. Абсолютное большинство живет совершенно другой жизнью.

— Это точно, — кивнула Мэри. — А еще есть книги, написанные лжецами. Поди-ка поспорь с лжецом, который пишет, как застрелили льва, повезли его в лагерь, а лев взял и ожил. Или опровергни знатока, написавшего, что Большая Руаха «кишела крокодилами».

— А зачем? Я к ним спокойно отношусь. Каждый писатель, по сути, не кто иной, как прирожденный лжец. Выдумывает, основываясь на собственном опыте и на опыте других людей. Я сам такой же лжец, составляю истории из обрывков: где-то услышал, где-то прочитал.

— Но ты никогда не станешь врать о том, что сделал леопард или лев.

— Мой случай особый. Я стараюсь врать, чтобы ложь была правдоподобней истины. Этим хорошие писатели отличаются от плохих. Жаль, критикам не объяснишь. Если вещь написана от первого лица, они бросаются доказывать, что автор ничего похожего не пережил. Полная чушь! Даниель Дефо никогда не был на необитаемом острове? Значит, «Робинзон Крузо» дерьмо!.. Извини, разошелся. В дождливый день тянет поговорить.

— Мне нравится, когда ты говоришь. О книгах, о сочинительстве, о своих методах, о том, во что веришь. Жаль, это бывает только в дождливый день.

— Я знаю, котенок. Сейчас время такое.

— В старые времена, когда ты охотился с Отцом, наверное, все было по-другому.

— Ну, не такие уж они и старые. Сейчас даже интереснее… в некотором смысле. Тогда и в заводе не было всего этого панибратства. Отец бы просто не допустил. Помню, когда я и Мкола побратались, нас никто не одобрил, просто закрыли глаза. А сейчас все иначе. Отец рассказывает тебе вещи, каких я в старые времена от него не слышал.

— Верно. И я ему благодарна, и горжусь этим.

— Дорогая, тебе не скучно меня слушать? Я могу просто лежать, читать и радоваться, что не мокну под дождем. Тебе, наверное, тоже надо письма писать.

— Ну что ты, я люблю с тобой говорить. Мы так редко бываем наедине! Разве что по ночам. Днем постоянно что-то происходит, толпятся какие-то люди… Конечно, ночью все восхитительно, ты говоришь мне нежности, я их потом вспоминаю и улыбаюсь. Но так, как сейчас — это совсем другое.

Дождь по-прежнему ровно барабанил по брезенту, заполняя вселенную, вытесняя остальные звуки, ни на йоту не сбиваясь с ритма.

— Лоуренс пытался об этом рассуждать, — сказал я, — только понять его непросто, слишком много церебрального мистицизма. Я не верю, что он когда-нибудь спал с индейской женщиной. Скорее всего даже не притронулся. Впечатлительный журналист, вдохновленный индейскими пейзажами… остальное дело заскоков, теорий и предрассудков, которых у него хватало. Писал он, конечно, изумительно. Однако красота его слога опиралась на злость, и время от времени ему нужен был самоподзавод. Многие его шаги, впрочем, заслуживают уважения, и прежде чем погрязнуть в своих теориях, он вплотную подобрался к постижению истины, о которой абсолютное большинство понятия не имеет…