Сиблинги - Лариса Андреевна Романовская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Слушай, а вот тут неплохо. И вот тут. Рука – вообще как у меня. А тут фигня, конечно, редкая, но с пивком потянет…
И Беляев-старший угас. Вспомнил про выпивку. Взял следующую бутылку. Открыл, отхлебнул, произнёс вяло:
– Да ты почти молодец. Сын. Сынище. Родился где-то… А рука – как у меня.
Витька понял, что теперь не скажет «я – это ты». Догадался уже: нельзя так делать. И без того всё как на рисунке с перекошенной композицией.
– Ты чего пришёл? Картинки показать?
– Вроде того. Сказать, чтобы ты завязывал…
– Так ты сказал уже, – поморщился старший. – Чего теперь?
– Ничего. Стою. На тебя смотрю, и мне противно.
– Так не смотри, – старший прикурил. Сигареты были дешёвые, паршивые.
– Не могу! Я тебя развидеть не могу! – сказал младший. – Это же травма. На всю жизнь.
После жизни тоже. Но такому хмырю об этом знать не надо!
Взрослый Беляев сделал еще глоток. Ухмыльнулся:
– Какое искусство без травмы? Ты же художник. Должен понимать.
Почти с такими же интонациями с Витькой разговаривал препод, который разбирал поехавшую анатомию на рисунке с голой девушкой.
Может, взрослый Виктор рисует своих голых баб именно потому, что маленькому в художке не объяснили, что это гадость? Но это же не препод вливал во взрослого Беляева пиво семь раз в неделю!
– Я – да, художник, – гордо сказал Витька. – А ты – скотина пьяная!
– Ты что сейчас сказал?!. – булькнул… или хрюкнул этот… тот, кто не имел права быть Витькой! Тот, в кого он почему-то вырос! И дальше тоже будет… расти. Пить всё сильнее, падать всё ниже. Не очень быстро, не так уж заметно, потихонечку. Многие крупные гадости делаются вот так – по капельке, шаг за шагом, день за днём. Наверное, так же незаметно высыхают озера, разрушаются древние города, исчезают цивилизации – под потоками песка или воды…
Витька знал, помнил, что с ним потом произойдёт. Этот нынешний – он почти не алкоголик. Его ещё можно спасти. К врачу сводить, к гипнотизёру. В общем, что-то с ним сделать, наверное… Но Витьке больше не хотелось с ним… с этим собой возиться, спасать. Что он – нянька этому взрослому тупому мужику? Мало ли, у кого кто умер, кто кого не взял на работу и кто вообще…
– Я вон мёртвый, а живу! – Витька не знал, это он вслух сказал или про себя.
А вот следующую фразу – точно вслух:
– Лучше бы ты прямо сейчас сдох…
Старший закашлялся. Пивом подавился. И кровью. Сперва – бледно-розовой, смешанной с остатками пива и какой-то еды. Потом – алой, как при остром порезе. Потом – тёмной, жуткой… Травма, при которой не выживают нормальные люди. И этот, на диване, уже не был человеком, наверное… Потому что люди так не умирают. Наверное.
Взрослый Беляев булькал и хрипел, как засорившийся водопровод. Будто ему глотку перерезали. Что это? Почему…
Бульканье усилилось. С этим звуком, наверное, могла лакать из миски очень крупная собака. Этот… который свалился с дивана на ковёр, уже не был живым. Но и парализованным, как в реальном конце своей жизни, тоже не был. Он больше не хлюпал. Губы у этого… неживого… были странного цвета, тоже неживого. Кажется, «маренго». Смешиваешь серый, синий и красный. А кожу можно было бы нарисовать… Витька стоял и не мог понять, какого цвета кожа у мертвеца. Того же, что и хозяйственное мыло.
В коридоре заорал Беляк. Взять его на руки, успокоить? Кыса, кыса… Но кот Беляк – белый… А у Витьки руки в крови. Какие-то ужасно незнакомые, непривычно длинные руки.
В тёмном окне шатнулось изображение. Отражение. Своё? Чужое? Взрослое? Кажется, нет…
У Витьки очень сильно заболела голова. Наверное, от духоты и от жуткого запаха. Не крови, нет. Тот, кто был на полу… Он как-то очень быстро испортился. Будто в этой комнате не несколько минут прошло, а несколько лет.
– Кыса, кыса…
– Я стою и не понимаю: я что, реально его убил? Стою, стою. Думаю: вот бы проснуться. Понимаю, что вроде вырос, даже спасжилет не застёгивается. Мне его вещи не хотелось надевать. Но там осень. Больше ничего тёплого не было. У него… у меня.
– Бедный, – сказала Долька. И погладила Витьку по плечу, по рукаву.
– Нормальная дверь на балкон вела. Он всякой хренью завален, фиг войдёшь. Но мне же неважно. Я представил, что открываю, а снаружи – наша проходная. Даже забыл, что в небытие падать нужно. Надеваю куртку, кот за меня цепляется. Не оставлять же…
– И что? – перебил Максим. – Сразу сюда вывалился? Вить? Ну и чего? Открыл балкон и шагнул?
– А? – зевнул Беляев. – Балкон? Чёрт, показалось, я сейчас опять падаю. Я, наверное, сто лет падал. Или всю жизнь. Казалось, знаете, что это чистилище. Не рай, не ад, а вот для неопределившихся, как мы. Одни под землёй, другие на небесах, а мы всю вечность оттуда туда падать будем.
– Жуть какая, – охнула Долька и снова погладила Витьку по рукаву.
Макс больше не морщился. Наоборот, придвинулся ближе к Беляеву, чтобы перехватить, если он вдруг попробует вскочить.
– Короче, я падал, падал, падал… Может, я и сейчас падаю?
– Нет, – чётко сказал Макс. – Всё, ты дома. Выдохни, бобёр.
Витька не знал или не помнил этого анекдота. Или чувство юмора у него было в отключке. Но он послушно выдохнул.
5
Утром ты один и всё вокруг твоё. Для этого надо проснуться первым или вообще не спать. Старшие могли не спать всю ночь, а у Гошки пока не получалось. Зато он первый встал! Потому что у Ирки с Людкой в комнате кот орал прямо за дверью. Гошка ему только дверь открыл, и всё, внутрь не заглядывал, честно!
Кот вышел в коридор, глянул на Гошку жёлто-зелёными глазами, а потом медленно потопал к лестнице. Морда у кота была деловая, будто он пришёл с проверкой. Точно как в стихах, которые Гошка придумал, тоже заранее! «Мы с товарищем котом инспектируем дурдом!» Отличные стихи! Пророческие прям! С прицелом на будущее, всё как надо!
Они с котом спустились в кухню. Позавтракали так, чтобы не шуметь и ничего громкого не врубать. Гошка – хлебом с вареньем, кот – холодной котлетой. Потом снова стали «инспектировать дурдом», искать Витьку Беляева. Интересно было: как он так вырос, почему? А вдруг Гошка тоже куда-нибудь попадёт, там застрянет и сильно вырастет? Страшно вроде. Или наоборот?
Витька нашёлся в мастерской. Он там смотрел, как песок сыплется. Не оборачивался. И хорошо. Потому что неловко его было разглядывать, такого взрослого.
– Вить, ну почему ты вырос-то? Ну, Вить! Ты где был-то? Вить, ты со мной чего, говорить не хочешь?
– Извини. Я не соображаю… вообще… Я сюда будто снова первый раз попал, понимаешь?
Гошка тогда сразу спросил про главное:
– А тебе рисовать
