Бледный гость - Филип Гуден

– Как мило с вашей стороны, что вы волнуетесь о моем благополучии, мастер Ревилл.

– Прошу вас, зовите меня Николас, если, разумеется, вы не против, чтобы я звал вас Кэйт. И разве могу я отплатить вам в полной мере за ваше беспокойство о моем благополучии, когда вы лечили мои раны.

На это Кэйт ничего не ответила, только чуть повернулась в сторону, будто приглашая пройтись. Неспешно мы двинулись к озерцу, сверкавшему на солнце. Я украдкой бросал взгляды на спутницу, но, поверьте, вовсе не из распутных побуждений. Вырез ее платья был достаточно глубоким, но не вызывающим. Юбка с фижмами подчеркивала изящную талию.

– Что вы читаете? – спросила она, взглянув мельком на книгу в моей руке.

Я мог бы ответить в манере Гамлета, отвечавшего на подобный вопрос Полония: «Слова, слова, слова». Но вместо этого я сказал:

– Сборник стихов одного из наших драматургов.

– Наших?

– Из лондонского «Глобуса».

– Ах, вы о мастере Шекспире?

– Нет, Кэйт. – Я немного удивился ее осведомленности. – Не Шекспир, величина поменьше. Точнее, новый писатель. Некто Ричард Милфорд. Его пьеса «Венецианская блудница» была довольно тепло встречена в начале года. Этот успех вдохновил его обратиться к поэзии. Сборник называется «Венок».

Милфорд подарил мне книгу, только что напечатанную, незадолго до нашего отъезда из Лондона. Свежие листы хрустели. Могу поклясться, он даже прослезился. Несомненно, для него это была священная минута, повод для гордости, хотя, должен признаться, священное таинство и трепетное чувство осознания себя писателем, мне недоступны. Тем не менее Милфорд доверял моему суждению, и мое одобрение было для него важно, несмотря на все существующие между нами различия.

– «Блудница», какое точное название, – промолвила Кэйт. – Истинно лондонское. Даже представить не могу, как бы его восприняли в здешней округе. Так о чем он пишет?

– О чем и все остальные поэты в своих первых сборниках.

– О любви?

– Именно.

– И это стоит внимания?

– Он неплох, – ответил я сдержанно. – Кое-что в нем есть.

– Тогда прочтите мне немного, – попросила Кэйт.

– Только давайте присядем, не могу читать вслух, бродя на своих двух.

Мы достигли воды. Вдоль берега располагались каменные скамьи, отстоящие друг от друга на равном расстоянии. Камень нагрелся на солнце, так что мы уселись на скамью, правда на разных ее концах, и я принялся листать томик, хотя уже точно знал, какой именно сонет собираюсь выбрать. Найдя нужную страницу, я начал читать:

Когда затмятся солнечные очи,Когда иссякнет звездный свет ночной,И скроется луна в покоях ночи,И будет мир объят вселенской тьмой,

Как светоч ясный, нам за все утратыОстанется сие, и среди тьмыПуть будет ясен Естеству трикраты,И цель свою не потеряем мы.

Я говорю о красоте твоей,Которая могиле не подвластна,Пускай сама ты и подвластна ей,Спасет нас слава той, что так прекрасна.

И кто мое сие услышит слово,Искать не станет светоча иного.[12]

Осторожно я поднял взгляд на Кэйт – посмотреть, какова ее реакция на творение Мифлорда. Не то чтобы я волновался за стиль и язык автора, но чтецу, как и актеру, всегда по вкусу похвалы, касающиеся манеры исполнения. Девушка смотрела на меня сосредоточенно. Невозможно было понять, что выражает ее взгляд, однако я приметил, что в уголках ее губ таится улыбка.

– По-моему, этого следовало ожидать. Весьма типично, – сказала она.

– Вы уже знакомы с его творчеством? Но эта книга только выходит.

– Типично для поэтов с нетерпением ждать конца света… поскольку это благоприятная обстановка для рождения образа одинокого светоча посреди вселенской темноты.

– Согласен, поэты говорят о любви весьма причудливым образом. – Я почувствовал себя слегка уязвленным, будто это я был автором сонета. – Это у них в крови с рождения. И не следует воспринимать все, что они говорят, так близко к сердцу.

– Похоже, воспринимается именно так.

– Неужели?

– Та глубина чувств, которую он якобы посвящает своей возлюбленной, на самом деле направлена на него самого.

Я засомневался, что правильно сделал, согласившись декламировать Милфорда. Ведь я лишь хотел создать настроение, трогательное и мягкое, а не затевать дискуссию о принципах любовной поэзии. Но Кэйт продолжала с упорством:

– В конце, помните? Он говорит, как это… И кто мое сие услышит слово, Искать не станет светоча иного. Но как, скажите, пожалуйста, если в мире не останется ни одного источника света, как кто-нибудь сможет прочитать написанное им, какими бы прелестными ни были эти строки? Что бы он ни воспевал, это не красота возлюбленной, а его собственный сонет. Разве я не права, Николас?

– Э-э… да, полагаю, что так, – кивнул я, пораженный тем, что она запомнила строки всего лишь после одного прослушивания и несколько мужским взглядом на хрупкий мир любовной лирики.

– Вот именно, – самоуверенно заметила Кэйт. – И не думаю, что он вообще вдохновлялся какой-либо женщиной. Свое стихотворение он писал в пустой воздух.

– Но это не значит, что он не подразумевал наличия возлюбленной, – возразил я.

– Но это также не подразумевает, что она была, – отозвалась Кэйт.

– Если вы хотите так думать… – Я забарабанил пальцами по переплету книги, понимая, что наш спор ведет в никуда. – Я знаю этого джентльмена, но недостаточно хорошо, чтобы рассуждать за него о подобных вещах.

– Ага! – Легкая, но победная улыбка девушки напомнила мне то, как Нэлл обычно радовалась, если одерживала верх в споре.

– Но я уяснил для себя одну вещь, Кэйт.

– Какую же?

– Я никогда не напишу вам любовного стихотворения.

К моему удивлению, она ничего не ответила, хотя моя фраза была лишь добродушной, хоть и подзадоривающей, шуткой. Я поспешно перевел разговор на другую тему:

– Вы здесь из-за свадьбы?

– Я здесь с отцом, он приехал по делу. Несколько дней назад здесь умер человек.

– Да, в прошлую пятницу. Он повесился на дереве.

– Я слышала, ходит множество слухов о том, как именно он умер.

– Да, простые люди здесь всякое рассказывают.

– Поэтому лорд Элкомб, желая окончательно прояснить ситуацию, пригласил моего отца проверить, действительно ли человек покончил с собой, и принародно объявить об этом, чтобы положить конец перетолкам.

– Его голос, как мирового судьи, разумеется, имеет вес.

– Моего отца все знают, его уважают во всем графстве.

Выражение лица Кэйт смягчилось. Я вспомнил, как она разговаривала с Филдингом, мягко журя и очень нежно. Вероятно, в ее жизни не было иной любви.

– Разве эта работа не для следователя? – спросил я, искренне удивленный.

– Лучше спросите об этом отца. Но, насколько мне известно, такой случай недостоин внимания следователей. Самоубийство – дело неприбыльное.

– Да, у того человека совсем ничего не было, совсем ничего. Он жил в лесу, и прислуга с кухни кормила его. Здесь верили, что, пока он живет поблизости, он приносит дому удачу.

Кэйт обернулась через плечо на роскошный особняк, возвышавшийся на холме.

– Похоже, она его не покинула.

– Я встречал этого лесного обитателя дважды, он был странным созданием, носил звериные шкуры и обходился без обуви, – спешно добавил я.

– Он предоставил вам аудиенцию?

– Да, именно так. Он считал себя хозяином леса, как Элкомб является хозяином поместья. Его звали Робин.

– В честь Робина Гуда.

– Вид у него был такой же истерзанный, как у малиновки в суровую зиму. Могу ли я поговорить с вашим отцом о нем? У меня есть кое-какие соображения по поводу его смерти.

Кэйт согласилась отвести меня к Филдингу. Когда я выразил удивление ее хорошему знакомству с поместьем, она ответила, что приезжает в Инстед-хаус с тех пор, как себя помнит.

Адам Филдинг и его дочь были размещены куда лучше, чем слуги лорд-камергера. Судя по апартаментам, Элкомб с большим вниманием относился к этим гостям и был серьезен в своем желании пресечь слухи о смерти Робина с помощью мирового судьи. Я остался подождать в передней, а Кэйт прошла в комнаты, чтобы сообщить о моем приходе отцу. Через несколько минут она вновь появилась и предложила пройти, сказав, что Филдинг уже видел нас. Окна гостиной выходили на восток, как раз на пруд, около которого мы совсем недавно сидели на скамье. Что ж, тот факт, что судья уже был готов к нашему приходу, только подтверждало известное впечатление о нем, как о человеке, который знает все. Окна были распахнуты, и комнату наполнял пряный запах лета. Сам Филдинг сидел за небольшим столом и что-то писал. Когда я вошел, он поднял голову.