«Сивый мерин» - Андрей Мягков

Если бы Мерину кто-нибудь сказал, что такое может быть — не поверил. Даже Скоробогатову. Ни за что! Сорок восемь квартир, сто сорок четыре человека, у каждого живущие в других районах, городах, странах родственники — папы-мамы-бабушки-дедушки, дети, братья, сёстры, друзья, наконец, это значит умножай ещё как минимум на пять. И чтобы обо всех подробно, с болезнями, родами, любовниками!.. И ведь не показывают же в музеях, не возят по миру, как небываль о семи головах. Пылинки не сдувают и не обеспечивают пожизненным содержанием. А — простой консьержкой! В подъезд! За ничто: за насмешку над старостью в три раза меньшую прожиточного минимума. Невероятно! Непостижимо уму! Значит — не лучшая, заурядная, каких много, впитавших с молоком родины бациллы подгляда, доносительства, зависти. И уже как кислород, как доза, корчащемуся в ломке: некому донести — не жизнь. Нельзя расстрелять — не власть.

Вера Кузминична не прерывая монолога заварила чай, достала из буфета плетёную корзиночку с печеньем. Недолго потоптавшись в 23-й, она перенеслась воображением в соседнюю однокомнатную с её безалаберной матерью-одиночкой, владелицей 230-го «Мерседеса» и двух счетов в коммерческих банках, заглянула в сдвоенную пятикомнатную — «без прав перепланировали, можно отсудить, но он в Думе по связям с прессой, а на неё записан пластмассовый завод» — задела ещё кого-то и вернулась на одиннадцатый этаж к Кораблёвым.

— Женя-то, царство ей небесное, когда мужик её коммерцией занялся, очень против была, но потом сникла, она ведь скрипачка, много ли в наши-то дни наскрипишь, а тут и машина иномарка, и летом за границу в Италию…

— Простите, Вера Кузминична, — Мерин подумал, что самое время направить поток в нужное ему русло, — можно я вас перебью?

— Да, конечно, Всеволод, болтаю, а ты бери, что нужно. И спрашивай. Уж если решилась — всё, назад ни шагу. Такая.

Она отставила чашку, выпрямилась, приготовилась слушать.

— Когда Женя Молина и Кораблёв сюда переехали, это ведь шесть лет назад было?

— Да, в 2000-м.

— Кто же за отцом ухаживал? Ведь он один…

— Верно, — она не дала ему договорить. — Один он не может. Женя с Димой каждый день поочерёдно приезжали. Подруги. Сергей.

— Сергей — это кто?

— Это Женин вздыхатель. Из-за неё и в консерваторию пошёл, хотя в школе говорили — Менделеев. Все олимпиады выигрывал. А пианист никакой. Бедствует.

Вера Кузминична замолчала. Мерин не спешил с вопросом, ему показалось, что консьержка ещё что-то хочет сказать. Он сделал вид, что увлёкся печеньем, набил полный рот и теперь, сконфуженно улыбаясь, запивал чаем.

Молчали довольно долго.

— Ты спрашивай, Всеволод, спрашивай. Я ведь сказала: всё что знаю — твоё. Помочь хочу, так что не стесняйся. Супу хочешь? — Она смотрела на него с нематеринским восторгом.

Мерин прикрыл набитый печеньем рот, коротко рассмеялся, переспросил:

— Упу?

— Ну да, супу, вчера варила. Умею.

— Нет, спасибо, в другой раз, сыт я. Вы мне лучше про Сергея расскажите.

Конечно, если по совести, супу ему очень хотелось, не часто бабка баловала домашними обедами, сама пробавлялась кофе с беломором, думала, очевидно, что и другие так же, все всегда по себе судят. С Катей в кафе он к еде не притронулся, успел только выпить стопку водки и повёз эту до смерти напугавшую его дурочку в общежитие, сейчас стрелки консьержкиного будильника показывали начало шестого и тарелка горячего супа с большим (не иначе) куском мяса была бы очень кстати.

— А что про него рассказывать? Я, Всеволод, главного не знаю (при этих словах она обиженно поджала губы и сделалась сердитой): зачем Дмитрий жену отравил? В морге сказали — отравление. Не сама же она. Хотя один раз с ней это было, чудом откачали. Что до поджога, — Вера Кузминична перешла на шутливый, показалось даже, несколько фривольный тон, наклонилась, игриво ударила Севу по коленке, — тут разбираться недолго, а-а-а? Ты, Всеволод, хоть и «двадцать скоро», — она хохотнула, закрылась рукой, водворяя на место готовую выскочить наружу челюсть, — но опыт уже имеется, вижу, не первый случай. Надо дружков его финансовых потрясти. Фирма у него ООО ДК, в Краснопресненском Сбербанке, счёт тоже не секрет, ну да ты сам всё докопаешь. Тут я тебе не подмога. Поджигатели все, что б им пусто, — она сморщилась и совсем стала похожа на разгневанную ворону, — больно уж умные стали. Знают, что рано или поздно дело кровью кончится, вот и скрытничают, конспираторы…

— А Сергей?

Как Сева и предполагал, его интерес к Жениному знакомому вызвал у рассказчицы заметное недовольство: я тебя уму-разуму учу, на путь истинный навожу, а ты вместо того, чтобы вникать, хернёй интересуешься.

— Что тебе дался этот агнец Божий? Он как в первом классе влюбился — так влюблённым и на похороны явится. Когда они — в среду, что ли?

Не дождавшись ответа, Вера Кузминична продолжила:

— Тень её. Каждый день домой провожал. Она уже замужем была — не сдавался. Чуть Дмитрий на съёмки или к бабе какой — он тут как тут: «Здрасте, тётя Вера, я на одиннадцатый». И шмыг бегом мимо лифта через две ступеньки. Будто я не знаю, на какой он этаж. Добился своего: разошлись когда — к ней на Котельническую как к себе домой ходил. Он-то её и спас от таблеток.

— А что?.. — Сева не успел даже как следует открыть рот.

— Потёмки чужая душа-то, Всеволод. Гадать только можно. Знаю, любила она своего Дмитрия, как теперь собак только любят, к гадалкам бегала привораживать. Он-то по земле ходил, хороший был, но как все. А она летала. Выбежит, бывало, из лифта, промелькнёт мимо: «Доброе утро, Вера Кузминична». Сияет. Птица. Красивая была. Ты её видел?

— Фотографию.

— Н-уу-у. Обратно летит — сияет. Ей-богу, теплей становилось, вот те крест. А иногда — туча, словно подранил кто, крылья подрезал. Ясное дело, опять, значит, Дмитрий какой-то б…ди патрон свой вставляет, любопытствует. Их ведь много, слабых на передок-то, только помани. Сам, небось, знаешь, все вы в эти годы любую щель заткнуть готовы.

Она смешно подмигнула ему двумя глазами, кокетливо закинула руки за голову. «Это в девяносто-то лет, — подумал Сева, — а, может, и в сто. Что же в молодости было?»

— И всё-таки, почему…

— А надоело, видать. Обрыдло всё. Она, говорю, птица была, жила любовью. У них, небесных ласточек, сердце чуткое, ломкое: нет любви — жизни нет. Такие или сами уходят, или на мир рукой машут — пропади всё пропадом — опускаются ниже некуда. Она сама ушла. Добро б вдвоём только жили, может, выдюжила, случается, а то отец — псих ненормальный, подруги — кошёлки немытые и этот серьгастый крутится, на шаг не отходит, только что в туалет поссать на руках не носит. Как тут не окочуриться?

— И где он сейчас?

— Кто? — не сразу поняла старуха. — А-а, Сергей, что ли? Да кто ж его знает, убогого. Как он теперь поведёт себя? Тоже ведь жизнь смысла лишилась. Может, домой, наконец, к родителям уедет, они у него на Урале. А, может, за ней, за птичкой своей ненаглядной. Такие ведь тоже не жильцами в этот мир приходят.

По дороге на Петровку, в метро, а затем пешком, Мерин составлял подробный «отчёт о проделанной работе». Это бабушка Людмила Васильевна каждое утро проводы на работу начинала с вопроса: «Ты подготовил отчёт о проделанной работе?»

— Какой «отчёт», о какой «работе»? — бесился внук, — ты думаешь, моя работа состоит из одних отчётов?

— Нет, разумеется, но всё-таки, согласись, отчёт — это то, что во все времена нравилось начальству.

Он кричал на неё, называл социал-подхалимкой, обвинял в умышленном оглуплении молодёжи.

— Ты мутишь моё сознание, учишь меня угодничать, трафить, ты растишь во мне Молчалина, а потом удивляешься, что я поздно прихожу домой. Мне душно с тобой.

Она покорно сносила Севины упрёки, не вступала в перепалку, втайне признавая, что переходит грань разумного, но спустя непродолжительное время опять начинала утро с вопроса об «отчёте».

Итак — что проделано за сегодняшний день, в чём предстоит отчитаться перед начальством: морг, Михаил Степанович Молин, Катя и редчайшее ископаемое в облике Веры Кузминичны.

Произвести вскрытие, со слов Носова, потребовал отец погибшей, Молин Михаил Степанович. Сам же он при этом утверждает, что тело дочери в морг не сопровождал, правда, показания его принимать в расчёт нельзя по причине серьёзного психического расстройства, связанного с потерей памяти, особенно усиливающейся при нервных затратах, а известие о гибели единственной дочери способно лишить рассудка даже абсолютно здорового человека.

Если предположить, что вскрытия потребовал Молин, то возникает вопрос: зачем.

Зачем?

Убедиться, что это не инфаркт, а, допустим, инсульт и при этом разрыв не главной аорты, как бывает в большинстве случаев медицинской практики, а левого предсердия или сосудов головного мозга? Или, что остановка сердца произошла от кислородной недостаточности, наступившей вследствие перекрывания дыхательных путей оторвавшимся тромбом? Трудно предположить наличие подобного интереса у человека, никак с медициной не связанного, тем более что изменить всё равно ничего нельзя. Не говоря уже о том, что в случае обнаружения в организме препаратов, несовместимых с жизнедеятельностью, другими словами — в случае констатации факта насильственной смерти — неизбежны судебная экспертиза, возбуждение уголовного дела, следствие, сложности с исполнением ритуальных обрядов (а Молин человек религиозный, для него это не может не иметь значения).