«Сивый мерин» - Андрей Мягков

— Не знает она номера, не запомнила, говорит. Ну? Давать?

— Да, да, конечно! Давайте. Где она? — от боязни упустить удачу он вскочил на ноги и всем телом навалился на стол. — Давайте!

Девочку звали Катей. Встретиться она не возражала, но не на Петровке, если можно, а где-нибудь в районе ВВЦ.

— Я здесь учусь рядом, — как-то виновато сообщила она, — если завтра, то мне днём удобно.

Договорились на два часа у фонтана «Дружба народов». «Ну вот, началось. Первый свидетель. — Сева положил трубку и с ужасом для себя отметил, что у него дрожат руки. — Этого ещё не хватало. Слава богу — Трусс ушёл, а то бы не избежать насмешек».

Михаил Степанович Молин — высокий, почти с Мерина ростом старик с седым остатком некогда, видимо, роскошной шевелюры, большим, неестественно белым лбом и впалыми щеками — встретил Севу с выражением покорности и торжественного смирения на лице. Одет он был в костюм дирижёра симфонического оркестра — чёрный с атласными отворотами фрак, белая крахмальная манишка, белая же, вместо галстука, лента вокруг шеи с бриллиантовой заколкой посередине. Он широко распахнул массивную входную дверь (при этом похоронная музыка, доносившаяся, казалось, откуда-то сверху, хлынула из-за его спины на лестничную площадку), не проронив ни слова провёл Севу в просторную гостиную и жестом, означающим извинение за невозможность уделить внимание посетителю немедленно и одновременно оправдывающим себя за это — вот таким, как показалось Севе, достаточно сложным для понимания жестом — указал на диван. После этого он вышел.

Мерин взглянул на часы: стрелки показывали четыре минуты двенадцатого. Чуть больше суток тому назад дочь этого странного господина скорчилась в судороге, сердце её взорвалось перекаченным воздушным шариком, замерло тело, через неделю отлетит душа, а этот шут гороховый, беспардонный лицедей ломает маскарадную скорбь утраты. И перед кем? Перед первым попавшимся милиционером! «Подонок» — определил для себя Мерин.

Он оглядел комнату.

На стене, противоположной эркеру, — два больших в овальных рамах фотографических портрета, поблекших от времени: молодое, беззаботно улыбающееся, необыкновенно красивое женское лицо. Овальный стол, покрытый оливковой скатертью и двенадцать одинаковых с высокими спинками стульев. Шторы — тоже зелёные, но темнее, чем скатерть, собранные ниспадающими складками, плотно закрыты. Рояль посреди комнаты завален нотами, фотографиями, баночками, подносиками, коробочками, книгами. Ковёр на полу, местами потёртый и выцветший — некогда высоковорсный ручной работы. Живописные акварели с изображением парусников разных времён, настенное зеркало в мятой бархатной раме и два старинных, перенесённых сюда не иначе как из екатерининских банкетных залов, шкафчика с хрусталём. Всё это освещалось несуразной люстрой с тусклыми от пыли лампочками. Особняком, на самом видном месте, стояли напольные часы в потемневшем от времени деревянном окладе, инкрустированном серебряной строчкой, с резным медным маятником. Они показывали половину пятого и, видимо, давно не заводились.

Звякнул колокольчик входной двери. Сева услышал, как Михаил Степанович прошаркал по коридору, открыл дверь. Потом уговаривал кого-то прийти вечером, сейчас у него гости, ему некогда, время бежит, а у него ничего не готово, да и грибы подгорят. Посетительница (судя по голосу, это была женщина), очевидно, сказала что-то остроумное, потому что Молин громко рассмеялся. Потом женщина перешла на шёпот, так что Севе пришлось напрячь слух и затаить дыхание, но слов он не разобрал.

— Солнце моё, вы задаёте вопросы, на которые я не готов ответить.

— …

— …

— Свяжитесь с Серёжей.

— …

— Нет, я его давно не видел.

Женщина говорила очень тихо, разобрать можно было только отдельные слова.

— …на церковь соберут… близкая порука (или подруга?)… тетради…

— Вечером, солнце, всё вечером, жду тебя вечером, придёт Серёжа, я приготовлю что-нибудь, посидим по семейному, тогда и посмотришь.

— Да кто там у вас, Михаил Степанович, кого вы прячете? — Теперь вопрос был задан громко, в полный голос, видимо, в расчёте на то, чтобы его услышали.

— Молодой человек из уголовного розыска, очень симпатичный, — теперь отец покойной перешёл на шёпот, — а я заставляю его ждать.

— До вечера, солнце моё.

После этого лязгнула замком дверь, шаги старика проследовали мимо гостиной, очевидно, в кухню и опять всё стихло.

Сева начал тихо заводиться так случалось всегда, когда что-то непредвиденное нарушало составленные им заранее планы. Через два часа предстояло свидание с Катей. До ВВЦ ехать минут сорок, не меньше, а этот козёл не шевелит ни ухом, ни рылом. Завтрак ему, видите ли, готовить. Грибы у него подгорают. Какие грибы?! Маразматик старый. У тебя дочь померла. Тридцать лет жила и отравилась. Нет её. Хоронить надо, а он на вопросы подруги ответить не готов. Грибы у него.

Вчера поздно вечером Сева позвонил ему по телефону. Говорил Молин не очень связно, но достаточно осмысленно (какая может быть «связность» у убитого горем отца), просил освободить его от поездки на Петровку, ему 68-й, не с руки как-то по уголовкам, хотя он вполне выходной (это была претензия на остроту, он даже переспросил: понимаете? в смысле — выхожу), и даже продолжает работать. «Я работаю композитором, — Сева впервые слышал такое словосочетание, — и как раз завтра у меня оркестровая запись. А вот часиков, скажем, в одиннадцать, если бы вы смогли подъехать, это в центре, Котельническая набережная, я вас буду ждать…»

За сегодняшний день предстояло допросить, кроме этого идиота, ещё Катю (неизвестно, что там окажется за штучка), вахтёршу и жильцов дома на Шмитовском (там, правда, работает уполномоченный, но Сева предпочитал доверять исключительно своим глазам и ушам — так учил Скорый), выявить круг знакомых погибших, места их работы, по возможности составить несколько версий происшедшего и всё это доложить Скоробогатову. Да так, чтобы тот заходил по кабинету, забегал из угла в угол, а не щурился в потуге сохранить серьёзное выражение лица (как будто Сева не понимал, что начальник держит его за недоумка и эти потуги даются полковнику не без усилий). И только в этом случае при самом благоприятном раскладе всех составляющих можно будет надеяться на выделение эпизода в отдельное производство и (чем чёрт не шутит) на создание оперативно-следственной бригады под его, Мерина, началом.

Сева был на Котельнической за пятнадцать минут до назначенного срока, за это время дважды обошёл гигантскую высотку, что само по себе могло сделать честь рекордсмену по спортивной ходьбе, и ровно в одиннадцать нажимал кнопку звонка на двери с табличкой: МОЛИНА КСЕНИЯ ИГОРЕВНА (музыковед), МОЛИН МИХАИЛ СТЕПАНОВИЧ (композитор).

А теперь этот, мягко говоря, странный субъект (надо проверить, была ли у него утром оркестровая запись) скоро час держит его на приколе.

Он решительно шагнул к двери, но именно в этот момент массивные створки распахнулись и на пороге возник Михаил Степанович с подносом, наполненным всевозможной снедью.

— Прошу великодушно простить меня, молодой человек — дела семейные. Хотя слово «семья» в моём случае звучит несколько преувеличенно.

Он поставил поднос на рояль и принялся открывать шампанское.

— Раньше, знаете ли, лет эдак пятнадцать-двадцать назад, всё горело в руках, мог посоревноваться с кем угодно. А теперь — увы, — он кокетливо склонил голову набок, — поспешаю не спеша. Надеюсь, время потратили не зря? Бетховен, Седьмая симфония, никто никогда ничего мощнее не создал, это говорю вам я, композитор, всю жизнь посвятивший изобретению музыки. Ну — не чокаясь? Пусть земля ей будет пухом.

Какое-то время он помолчал, закрыв глаза и слегка проводя указательным пальцем по переносице, словно освобождая её от пыли, затем грустно продолжил:

— Поразительное всё-таки лицемерие, как впрочем, и всё, связанное с православной церковью. Красивые блёстки, прикрывающие пустоту. Язычество, не более того, дикость. Земля не может быть пухом — это материя органическая, живая. Мы своей смертью питаем Землю, как мать собою кормит дитя, способствуя тем самым жизни. И чокаться можно, — он приблизил свой бокал к Севиному, слегка ударил по нему несколько раз, произведя на свет короткие тупые звуки, — хуже от этого никому не будет, всё предопределено заранее: энергия смерти знает, когда и кого навестить.

С этими словами он повернулся к висевшим на стене женским портретам, как бы приглашая их разделить с ним трапезу, приподнял свой бокал и, сделав несколько жадных глотков, повёл Севу к дивану.

— Вы пришли выразить мне свои соболезнования?

— Нет. То есть, — Мерин вовремя спохватился, — и это безусловно тоже: примите мои соболезнования в связи с этой трагедией. Я понимаю, что не к месту, простите, но я как раз этим делом, то есть, убийством, вернее, самоу… по долгу службы обязан, чтобы выяснить и помочь раскрыть… э-э-э… я работаю в МУРе… — Он замолчал.