Стихи (2) - Иосиф Бродский

1981

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

В окрестностях Александрии

Карлу Профферу

Каменный шприц впрыскивает героинв кучевой, по-зимнему рыхлый мускул.Шпион, ворошащий в помойке мусор,извлекает смятый чертеж руин.

Повсюду некто на скакуне;все копыта — на пьедестале.Всадники, стало быть, просто далидуба на собственной простыне.

В сумерках люстра сродни костру,пляшут сильфиды, мелькают гузки.Пролежавший весь день на «пуске»палец мусолит его сестру.

В окнах зыблется нежный тюль,терзает голый садовый веникшелест вечнозеленых денег,непрекращающийся июль.

Помесь лезвия и сыройгортани, не произнося ни звука,речная поблескивает излука,подернутая ледяной корой.

Жертва легких, но друг ресниц,воздух прозрачен, зане исколотклювами плохо сносящих холод,видимых только в профиль птиц.

Се — лежащий плашмя колосс,прикрытый бурою оболочкойс отделанной кружевом оторочкойзамерзших после шести колес.

Закат, выпуская из щели мышь,вгрызается — каждый резец оскален —в электрический сыр окраин,в то, как строить способен лишь

способный все пережить термит;депо, кварталы больничных коек,чувствуя близость пустыни в коих,прячет с помощью пирамид

горизонтальность свою земляцвета тертого кирпича, корицы.И поезд подкрадывается, как змея,к единственному соску столицы.

1982, Вашингтон

Келломяки

М. Б.

Заблудившийся в дюнах, отобранных у чухны,городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни —телеграмма летит из Швеции: «Будь здоров».И никаким топором не наколешь дровотопить помещенье. Наоборот, инойдом согреть порывался своей спинойсамую зиму и разводил цветыв синих стеклах веранды по вечерам; и ты,как готовясь к побегу и азимут отыскав,засыпала там в шерстяных носках.

Мелкие, плоские волны моря на букву «б»,сильно схожие издали с мыслями о себе,набегали извилинами на пустынный пляжи смерзались в морщины. Сухой мандражголых прутьев боярышника вынуждал поройсетчатку покрыться рябой корой.А то возникали чайки из снежной мглы,как замусоленные ничьей рукой углыбелого, как пустая бумага, дня;и подолгу никто не зажигал огня.

В маленьких городках узнаешь людейне в лицо, но по спинам длинных очередей;и населенье в субботу выстраивалось гуськом,как караван в пустыне, за сах. пескомили сеткой салаки, пробивавшей в бюджете брешь.В маленьком городе обыкновенно ешьто же, что остальные. И отличить себяможно было от них лишь срисовывая с рубляшпиль кремля, сужавшегося к звезде,либо — видя вещи твои везде.

Несмотря на все это, были они крепки,эти брошенные спичечные коробкис громыхавшими в них посудой двумя-тремясырыми головками. И, воробья кормя,на него там смотрели всею семьей в окно,где деревья тоже сливались потом в одночерное дерево, стараясь перерастинебо — что и случалось часам к шести,когда книга захлопывалась и когдаот тебя оставались лишь губы, как от того кота.

Эта внешняя щедрость, этот, на то пошло,дар — холодея внутри, источать теплововне — постояльцев сближал с жильем,и зима простыню на веревке считала своим бельем.Это сковывало разговоры; смехгромко скрипел, оставляя следы, как снег,опушавший изморозью, точно хвою, краяместоимений и превращавший «я»в кристалл, отливавший твердою бирюзой,но таявший после твоей слезой.

Было ли вправду все это? и если да, на койбудоражить теперь этих бывших вещей покой,вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне,имитируя — часто удачно — тот свет во сне?Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес);а что Келломяки ведали, кроме рельси расписанья железных вещей, свистявозникавших из небытия, пять минут спустяи растворявшихся в нем же, жадно глотавшем жесть,мысль о любви и успевших сесть?

Ничего. Негашеная известь зимних пространств, свой кормподбирая с пустынных пригородных платформ,оставляла на них под тяжестью хвойных лапнастоящее в черном пальто, чей драп,более прочный, нежели шевиот,предохранял там от будущего и отпрошлого лучше, чем дымным стеклом — буфет.Нет ничего постоянней, чем черный цвет;так возникают буквы, либо — мотив «Кармен»,так засыпают одетыми противники перемен.

Больше уже ту дверь не отпирать ключомс замысловатой бородкой, и не включить плечомэлектричество в кухне к радости огурца.Эта скворешня пережила скворца,кучевые и перистые стада.С точки зрения времени, нет «тогда»:есть только «там». И «там», напрягая взор,память бродит по комнатам в сумерках, точно вор,шаря в шкафах, роняя на пол роман,запуская руку к себе в карман.

В середине жизни, в густом лесу,человеку свойственно оглядываться — как беглецуили преступнику: то хрустнет ветка, то всплеск струи.Но прошедшее время вовсе не пума ине борзая, чтоб прыгнуть на спину и, сваливжертву на землю, вас задушить в своихнежных объятьях: ибо — не те бока,и Нарциссом брезгающая рекапокрывается льдом (рыба, подумав просвое консервное серебро,

уплывает заранее). Ты могла бы сказать, скрепясердце, что просто пыталась предохранить себяот больших превращений, как та плотва;что всякая точка в пространстве есть точка «a»и нормальный экспресс, игнорируя «b» и «c»,выпускает, затормозив, в концеалфавита пар из запятых ноздрей;что вода из бассейна вытекает куда быстрей,чем вливается в оный через однуили несколько труб: подчиняясь дну.

Можно кивнуть и признать, что простой уроклобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок,что Финляндия спит, затаив в грудинелюбовь к лыжным палкам — теперь, поди,из алюминия: лучше, видать, для рук.Но по ним уже не узнать, как горит бамбук,не представить пальму, муху це-це, фокстрот,монолог попугая — вернее, тотвид параллелей, где голым — поскольку крайсвета — гулял, как дикарь, Маклай.

В маленьких городках, хранящих в подвалах скарб,как чужих фотографий, не держат карт —даже игральных — как бы кладя пределпокушеньям судьбы на беззащитность тел.Существуют обои; и населенный пунктосвобождаем ими обычно от внешних путстоль успешно, что дым норовит назадворотиться в трубу, не подводить фасад;что оставляют, слившиеся в одно,белое после себя пятно.

Необязательно помнить, как звали тебя, меня;тебе достаточно блузки и мне — ремня,чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу),что безымянность нам в самый раз, к лицу,как в итоге всему живому, с лица землистираемому беззвучным всех клеток «пли».У вещей есть пределы. Особенно — их длина,неспособность сдвинуться с места. И наше право на«здесь» простиралось не дальше, чем в ясный деньклином падавшая в сугробы тень

дровяного сарая. Глядя в другой пейзаж,будем считать, что клин этот острый — нашобщий локоть, выдвинутый вовне,которого ни тебе, ни мнене укусить, ни, подавно, поцеловать.В этом смысле, мы слились, хотя кроватьдаже не скрипнула. Ибо она теперьцелый мир, где тоже есть сбоку дверь.Но и она — точно слышала где-то звон —годится только, чтоб выйти вон.

1982