Стихи (2) - Иосиф Бродский

1981

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Венецианские строфы (1)

Сюзанне Зонтаг

Мокрая кóновязь пристани. Понурая ездоваямашет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.Скрипичные грифы гóндол покачиваются, издаваявразнобой тишину.Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,и рука, дотянуться до горлышка коротка,прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Ягокаменного платка.

Площадь пустынна, набережные безлюдны.Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:дева в шальварах наигрывает на лютнетакому же Мустафе.О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Позаизгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,писавших, что — от любви.

Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.Одинокий каблук выстукивает диабаз.Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,отшатывается от васи выдыхает пар. Ночью мы разговариваемс собственным эхом; оно обдает тепломмраморный, гулкий, пустой аквариумс запотевшим стеклом.

За золотой чешуей всплывших в канале окон —масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!жаброй хлопая, лещ!От нечаянной встречи под потолком с богиней,сбросившей все с себя, кружится голова,и подъезды, чье нёбо воспалено ангинойлампочки, произносят «а».

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вúлись!Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овалзеркала! В епанче белый глубокий вырезкак волновал!Как сирокко — лагуну. Как посреди панелиздесь превращались юбки и панталоны в щи!Где они все теперь — эти маски, полишинели,перевертни, плащи?

Так меркнут люстры в опере; так на убыльк ночи идут в объеме медузами купола.Так сужается улица, вьющаяся как угорь,и площадь — как камбала.Так подбирает гребни, выпавшие из женскихвзбитых причесок, для дочерей Нерей,оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчугуличных фонарей.

Так смолкают оркестры. Город сродни попыткевоздуха удержать ноту от тишины,и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,плохо освещены.Только фальцет звезды меж телеграфных линий —там, где глубоким сном спит гражданин Перми.[5]Но вода аплодирует, и набережная — как иней,осевший на до-ре-ми.

И питомец Лоррена, согнув колено,спихивая, как за борт, буквы в конец строки,тщится рассудок предохранить от кренавыпитому вопреки.Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцемнежность не соскрести.

1982

Венецианские строфы (2)

Геннадию Шмакову

Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус.От пощечины булочника матовая щекаприобретает румянец, и вспыхивает стеклярусв лавке ростовщика.Мусорщики плывут. Как прутьями по оградешкольники на бегу, утренние лучиперебирают колонны, аркады, прядиводорослей, кирпичи.

Долго светает. Голый, холодный мраморбедер новой Сусанны сопровождаем припогружении под воду стрекотом кинокамерновых старцев. Два-тригрузных голубя, снявшихся с капители,на лету превращаются в чаек: таков налогна полет над водой, либо — поклеп постели,сонный, на потолок.

Сырость вползает в спальню, сводя лопаткиспящей красавицы, что ко всему глуха.Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки,и ангелы — от греха.Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.Пена бледного шелка захлестывает, легка,стулья и зеркало — местный стеклянный выходвещи из тупика.

Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушнуюраковину заполняет дребезг колоколов.То бредут к водопою глотнуть речнуюрябь стада куполов.Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,крепкий кофе, скомканное тряпье.И макает в горло дракона златой Егорий,как в чернила, копье.

День. Невесомая масса взятой в квадрат лазури,оставляя весь мир — всю синеву! — в тылу,припадает к стеклу всей грудью, как к амбразуре,и сдается стеклу.Кучерявая свора тщится настигнуть ворав разгоревшейся шапке, норд-ост суля.Город выглядит как толчея фарфораи битого хрусталя.

Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,как непарная обувь с ноги Творца,ревностно топчут шпили, пилястры, арки,выраженье лица.Все помножено на два, кроме судьбы и кромесамоей Н2О. Но, как всякое в мире «за»,в меньшинстве оставляет ее и кровлипраздная бирюза.

Так выходят из вод, ошеломляя гладьюкожи бугристой берег, с цветком в руке,забывая про платье, предоставляя платьювсплескивать вдалеке.Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнутводорослями, отличаясь от вообще людей,голубей отрывая от сумасшедших шахматна торцах площадей.

Я пишу эти строки, сидя на белом стулепод открытым небом, зимой, в одномпиджаке, поддав, раздвигая скулыфразами на родном.Стынет кофе. Плещет лагуна, сотнеймелких бликов тусклый зрачок казняза стремленье запомнить пейзаж, способныйобойтись без меня.

1982

Резиденция

Небольшой особняк на проспекте Сарданапала.Пара чугунных львов с комплексом задних лап.Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап,скалит зубы, в которых, короткопалаи близорука, ковыряет средь бела днявнучка хозяина. Пахнет лавандой. Всюду,даже в кухне, лоснится, дразня посуду,образ, в масле, мыслителя, чья роднядоживает в Европе. И отсюда — тома Золя,Бальзака, канделябры, балясины, капителии вообще колоннада, в чьем стройном телеразмещены установки класса «земля-земля».

Но уютней всего в восточном — его — крыле.В окнах спальни синеет ольшаник, не то орешник,и сверчок верещит, не говоря уже о скворешняхс их сверхчувствительными реле.Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком,остаться в одной сиреневой телогрейке.Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки,с которой был в молодости знаком,но, спасибо, расстались. И ничто так не клонит в сон,как восьмизначные цифры, составленные в колонку,да предсмертные вопли сознавшегося во всемсына, записанные на пленку.

1983

Датировано по переводу в «To Urania» — С. В.

Ария

Что-нибудь из другойоперы, типа Верди.Мало ли под рукой?Вообще — в круговерти.Безразлично о ком.Трудным для подражаньяптичкиным языком.Лишь бы без содержанья.

Скоро мене полста.Вон гоношится бобрикстриженого куста.Вон изменяет облик,как очертанья льдин,марля небесных клиник.Что это, я — один?Или зашел в малинник?

Розовый истуканздесь я себе поставил.В двух шагах — океан,место воды без правил.Вряд ли там кто-нибудь,кроме солнца, садится,как успела шепнутьаэроплану птица.

Что-нибудь про спиральв башне. И про арабаи про его сераль.Это редкая бабаесли не согрешит.Мысль не должна быть четкой.Если в горле першит,можно рискнуть чечеткой.

День пролетел. Пчелашепчет по-польски «збродня».Лучше кричать вчера,чем сегодня. Сегодняоттого мы кричим,что, дав простор подошвам,Рок, не щадя причин,топчется в нашем прошлом.

Ах, потерявши нить,«моль» говорит холстинка.Взгляда не уронитьниже, чем след ботинка.У пейзажа — чертывывернутого кармана.Пение сиротырадует меломана.

<1987>