Рубежи Всеземья: Муромский пост - Юлия Клыкова

снова и снова, как ненормальная. Первый раз они отправились в библиотеку — Майя сбежала прямо из книжного зала. Обнаружив исчезновение, Федя набрал её, но оказалось, что мобильник сестра оставила дома. Трубку сняла бабушка. Пока они паниковали и собирались подавать заявление в полицию, позвонила тётя Оля, работавшая в торговом центре напротив кинотеатра, и рассказала, что случайно увидела Майю из окна, удивилась, что она одна, догнала и силой привела к себе в магазин.

После этого случая Федя зарёкся куда-то ходить с сестрой и, как выяснилось позднее, не зря. Во второй раз она отчубучила ещё круче. Притворившись, что чувствует себя виноватой, втёрлась в доверие к бабушке и просто-напросто смылась. Пришлось им вдвоём ехать в отделение полиции, куда Майю доставили постовые, отловившие её недалеко от парка отдыха.

Ох и ругалась же бабушка! Но Федя заметил упрямое выражение лица сестры и потому не сомневался, что та ничуть не раскаивается в содеянном. И при случае поступит так же. Бабушка тоже это поняла и тем же вечером сообщила родителям о случившемся. Первый раз она не выдала Майю, но теперь молчать не стала.

Разговор проходил по громкой связи. Поведав о Майиных проделках, бабушка включила громкость и положила телефон на стол. Из трубки раздалось шипение, звук шагов и падение чего-то мягкого, и мама поинтересовалась с тяжёлым вздохом:

— Дочка, что ты скажешь по этому поводу?

Забыв, что родители её не видят, Майя пожала плечами, посмотрела на Федю, затем на бабушку и удивлённо выдала:

— Это правда.

Такой лаконичный ответ развеселил молчавшего до сих пор отца, и тот громко захохотал, заглушая остальные шумы на заднем плане. Мама сердито цыкнула на него, и строгим голосом спросила у мелкой:

— Я рада, золотце, что ты не обвиняешь бабушку во лжи. Но ты же понимаешь, что я хотела услышать не это. Ответь — зачем ты это сделала? Зачем убежала из дома?

— Я никуда не убегала, — недовольно поправила Майя. — Я ходила погулять. Я бы вернулась. Я помню дорогу. Но ко мне почему-то привязались полицейские и не захотели отпускать.

— Ну, допустим. Но почему ты ушла тайком? Почему никого не предупредила?

— Бабушка не отпустила бы меня одну.

— И правильно бы сделала, — вмешался отец. — Маленькие девочки не должны гулять одни. Тем более в малознакомом городе. Мы уже говорили об этом, помнишь?

— Артур, не мешай. Мы сейчас не об этом. Майя, скажи, что тебе было нужно в городе?

Майя переступила на месте, исподлобья глянула Федю, у которого в этот момент на лице появилась снисходительная усмешка и угрюмо ответила:

— Не скажу.

— То есть как это — «не скажу»?! Майя, ты понимаешь, что в этом случае, ты будешь целое лето сидеть дома? Бабушка не выпустит тебя со двора!

— Ну и пусть. Ну и буду. Всё равно не скажу. Они будут надо мной смеяться.

— Кто «они»?

— Федя и бабушка. Мне надоело, что они смеются и не верят. Они думают, я глупая. Вот ты приедешь, тебе я расскажу.

— А мне? — снова встрял отец. — Мне расскажешь?

Майя сердито засопела, почему-то раздосадованная его вопросом, и нехотя буркнула:

— Я подумаю. Посмотрю, как будешь себя вести. Ты вредный.

Артур Журавлёв от такого заявления опешил, закашлялся и больше уже не пытался заговаривать с дочерью. Дарья Ивановна смотрела на внучку, широко раскрыв глаза, как будто впервые увидела её только сейчас. Федя же обескураженно качал головой, поражаясь сестринскому нахальству.

На этом месте Майю выпроводили из комнаты, но беседа не закончилась. Дождавшись, пока дочь выйдет, мама спросила у бабушки:

— Мам, а что Майя имела в виду? В каком это смысле ты с Федей смеёшься и не веришь ей?

— Если бы я знала! Она же ребёнок. Попробуй пойми, что творится в её мозгах! Может быть, и сказала что-нибудь. А она поняла превратно, додумала что-то. Так и решила, что смеюсь. Как узнать-то? Ты же её слышала — прямо партизанка, честное слово.

— Федя? Ну а ты что ты скажешь?

Федя хмыкнул, раздумывая над ответом. Что сказать? Что не смеялся над сестрой? Больно охота с ней связываться! «Смеяться»! Да о чём с ней можно говорить, с этой глупой шмакодявкой, чтобы потом над ней смеяться?

Примерно так он и сообщил маме, но притихший было отец, почему-то вдруг рассердился:

— Потрясающие умозаключения! Ты не можешь найти общий язык с сестрой и не понимаешь причин её поступков. Однако же дурочка Майя, а не ты. Бабушка упоминала, ты поправился на три килограмма. Не от самовольства ли тебя так раздуло?

Это неуместный нагоняй очень обидел Федю. Особенно задевало то, что сестру за её выкрутасы просто пожурили, а его, как всегда, выставили виноватым. Вот и где справедливость-то? Существует ли она вообще?

Хорошо, после разговора с родителями Майя присмирела и за двор больше не стремилась, а сидела дома и рисовала всякую ерунду. Да так увлечённо, будто и правда потеряла интерес к улице. Её стол был завален карандашами, фломастерами, порванными на клочки альбомными листами, в которые превращалось большая часть работ… Закончив очередной рисунок, Майя долго и придирчиво его рассматривала и, поморщившись, рвала на мельчайшие кусочки. А затем начинала по новой: пододвигала карандаши, открывала альбом и, заслонившись рукой, чертила свои художества. Обрывки же выкидывала в мусор, и вскоре те оказывались погребёнными под толщей картофельных шкурок, яблочных огрызков и семечковой шелухи.

От Феди не укрылись эти предосторожности. Заинтригованный поведением сестры, он много раз пытался подсмотреть, что она рисует. Но всегда Майя слышала его тихие шаги ещё издали и прижималась к столу всем телом, пряча свою работу. Тогда Федя решил подкараулить, когда она выкинет рваные листки, собрать этот «пазл» и узнать, наконец, её тайну.

Но и первый, и второй, и третий, и все последующие разы, бабушка вскоре заваливала клочки отходами. Обычно это случалось днём или вечером, когда после приготовления обеда или ужина оставалась овощная кожура и другие пищевые отбросы, потому поначалу Федя считал случаи обычным совпадением. Но однажды, хмуро провожая очередную несвоевременную порцию очисток, он услышал за спиной тягучий выразительный вздох Майи.

— Ах…

Вздрогнул, обернулся и встретился с нахальными и донельзя самодовольными глазами сестры. Поймав его взгляд, она поставила на стол локоток, подпёрла подбородок, многозначительно покосилась на мусорное ведро и вздохнула снова, на этот раз ещё жеманнее:

— Ах…

Осознавший собственную глупость, Федя врос в пол. Лицо полыхало так жарко, словно он заснул пляже и проснулся обгоревшим. Лишь бабушкино похлопывание по спине и приглашающий жест к столу сдвинули его с места.