Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты - Игорь Бунич

— Да, видно, зря я тебе всё втолковываю. Ребёнку ясно, что у каждого должно быть своё оружие. Я же не сказал, что академики обмениваются ракетными ударами. Помнишь: “Я прошу, чтоб к штыку приравняли перо!” Я никогда этой просьбы не поддержал бы… Каждый должен делать своё дело. И не умничать. А начнёшь умничать, особенно, если вообразишь, что начальника на его поле переиграешь, тут уж никакой нюх тебе не поможет. А, значит, вскоре и на мину нарвёшься.

Лукич вздохнул тяжело, откинулся на спинку стула и продолжил свой рассказ:

— Вот они и взрывались, правда, не ежеминутно, потому как мы научились ходить осторожно. Не все, правда…

Были умники, которые хотели переиграть и начальников, и клиентов. Но если клиент повыше, чем просто член ЦК, а начальник — не меньше, чем управление ведёт, умник быстро оказывался в подвале у Ивана Фомича. А от Фомича, сам знаешь, куда выносили — ногами вперёд. И это ещё не худший вариант. Бывало, что уходили из жизни без акта о списании.

— И были такие случаи, Лукич? — интересуюсь я, уверенный, что осторожный ветеран не будет распространяться на скользкую тему.

Но я ошибся. Лукич вышел из-за стола, открыл створки небольшого платяного шкафа и достал из нижнего ящика свёрток, перевязанный жёлтой тесьмой. Не торопясь, развязал тесьму, развернул свёрток и передал мне толстенный гроссбух, переплетённый в свиную кожу, потемневшую от времени и, видимо, неаккуратного хранения.

Я открыл переплёт и прочёл на титульном листе неряшливо выведенные буквы: “ЛОСИНАЯ КНИГА”.

— Слушай, ты что мне подсунул? — я поднял глаза на Василия Лукича, который снова подошёл к шкафу и начал выгребать из ящика какие-то коробки, папки и прочую нехитрую дребедень.

— Ты посмотри пока, а вопросы оставь на потом. На многие я, конечно, не отвечу, но кое-что расскажу, если интересно будет.

На первой странице аккуратным женским почерком было выведено несколько загадочных фраз:

"Мишенька, не называйте, пожалуйста, Юру зубилом. Разве может быть зубилом настоящий сучёнок. Ольга. 30.6.24.”

Следующий абзац я пропустил, так как не мог разобрать ничего, кроме подписи и даты:

“Ваш Олеша. 4.7.24."

Подпись меня заинтересовала, и я задал вопрос Лукичу, открывавшему железную коробку из-под монпансье, в которой хранились старые фотографии.

— Лукич, это что — автограф Юрия Олеши?

— Ты листай, листай да почитывай. Сам поймёшь, когда долистаешься до сути.

Я перелистал несколько страниц, исписанных разными почерками, останавливаясь только там, где не требовалось усилий для прочтения текста:

“Илья у Вали Лелю отбивает. Но просчитается злодей зубатый. Татьяна Николаевна, не пускайте злодея в дом.

В.Катаев”.

"Сегодня побит. Лямина в королевском гамбите, завтра побью Северцова-Персикова в Заяицком эндшпиле, а там и до мата Шервинскому рукой подать.

Булгаков”.

Подпись была размашистая, очень характерная и знакомая. Я вспомнил, как совсем недавно держал в руках толстенный том в белом ледериновом переплёте, по центру которого тем же почерком было выведено: “Михаил Булгаков. Избранное”. У меня почти не осталось сомнений, что Василий Лукич подсунул мне дневник, в котором знаменитый писатель и его друзья и знакомые обменивались шутливыми посланиями…

— Лукич, откуда у тебя эта тетрадь? Уж не в наследство ли ты её получил от Булгакова?

— Причём тут Булгаков?

— Но эта подпись точно принадлежит Булгакову! Здесь даже экспертизы не требуется.

— Экий ты быстрый! Экспертиза требуется на всё. Особенно на писанину. Да и смотря какая экспертиза.

Надо — признают, что Булгаков писал, не надо — докажут, что я сам всю книгу напридумывал.

— Ну, уж ты перегибаешь, Лукич, — засмеялся я, — это ж сотней почерков надо владеть, да и не только почерков, надо же знать, что писать, кому… Вот послушай:

Опомнилась, глядит Татьяна —Медведя нет, она в сенях.За дверью плач и треск стакана,Как на больших похоронах…

— Под кого же вы работали, уважаемый Василий Лукич? Под товарища Пушкина? И чтобы скрыть свою контрреволюционную сущность, подписались фамилией Гольденберг?

— Эксперту по писанине, скажу я тебе, не положено было решать, под кого работает автор писанины или что было на уме у шутника. Может, ради фарсу писал или куражился в личное время. А, может, там корысть какая была. На это другие мастаки были. Живо могли нутро проинспектировать.

— Вот ты и не заметил, что у Пушкина-то, — Лукич погрозил пальцем, — чуть-чуть, да не так! Да ладно, дело не в этом. Только ты запомни, что проверять всё надо. Про этого Гольденберга я бы тебе много мог порассказать, порочил или не порочил он русскую культуру своими пасквилями — это разговор особый. А чтоб закончить про экспертизу, вот что тебе скажу. Даже когда надо было не признать почерк Ленина, собирали экспертизу, она и писала в заключении, что, мол, подделка высшей квалификации. Сколько людей через это пострадали. Ну, может, и не всегда страдали, а уж от экспертиз бежали, как чёрт от ладана. Особенно когда им предлагали пересмотреть результаты экспертизы и написать всё наоборот.

— Как это наоборот?"

— Да так и наоборот. Обсуждает новая редакционная коллегия план издания ленинского наследия и решает, что забракованную экспертами работу надо опубликовать. Время, значит, изменилось, политика повернулась, а у Ильича как раз и статья есть на эту тему. Значит, эксперты и должны признать её ленинской, а не подделкой Павла Наумовича.

— А что это ещё за Павел Наумович?

— Я ж тебе говорю — не мельтеши. Во-первых, знать должен, кто он такой, а во-вторых, мешаешь мне найти нужные фотографии. Смотри лучше тетрадь. А то уберу сейчас, и до главного не успеешь дойти.

Пропустив два десятка страниц, я обнаружил вклеенный лист, почти коричневого цвета, за ним второй, третий… Правый нижний угол одного из них обгорел, недостающие слова рукописи были аккуратно вписаны печатными буквами. Я снова не выдержал и поднял глаза на ветерана.

— Василий Лукич, что-то вы темните!

— Что я темню? Давай тетрадь. Я думал, тебе интересно почитать будет, а тебя какая-то суета за нос водит… Подожди, пойду чайник выключу, а потом уж и доскажу тебе историю… Погоди, забыл уж, что ты меня спросил-то?

— Да я много о чём спрашивал… О Булгакове, об Олеше, о Павле Генриховиче…

— О Павле Генриховиче? Откуда ты знаешь о Павлуше-морфинисте?

— Лукич, что это ещё за Павлуша-морфинист? Я никогда о нём не слышал и тебя о нём не спрашивал!

— Как не спрашивал? Ты сам только что сказал, что спрашивал о Павле Генриховиче.

— Ну, спрашивал! Так ты мне о нём и рассказал пять минут назад!

— Да я о Павлуше-морфинисте даже самому Господу Богу ни слова не скажу, не то что тебе! Давай, выкладывай, что я тебе о нём говорил!

Я смотрел на Лукича, как, наверное, смотрел бы зачумлённый на прокажённого. И пытался вспомнить, с какой стати в нашем разговоре выплыл этот морфинист, о котором даже Страшный Суд не вытащил бы из Лукича ни слова. И, скорее всего, из страха за посмертную судьбу души старика, вспомнил:

— Ты мне говорил, что Павел Генрихович лихо подделывал почерк вождя мирового пролетариата! Да так, что экспертиза писала: классная подделка Павла Генриховича.

— Да ты вообще ничего не понял, — устало вздохнул Лукич и продолжал:

— Я тебе говорил не о Павлуше-морфинисте — приёмном сыне Ягоды, а о Павле Наумовиче Беркове — академике. Его чуть было не раскололи — вроде как он сам ленинским почерком написал те работы, которые привёз из Швейцарии, что ли, или из Швеции, — всё время путаюсь в этих странах. Его от ЦК посылали в Европу, чтобы он как частное лицо скупал рукописи товарища Ленина у разных бывших соратников, которые не вернулись на родину и, выходит, предателями стали и присвоили себе народное достояние. Сам Владимир Ильич, когда сочинял что-то в спецзоне, иногда вспоминал, что об этом у него уже было написано, жаль, говорил, время терять, а однажды вскипятился, вставочку швырнул на пол, чернила разлил по столу и потребовал, чтобы послали кого-нибудь в Англию, Францию… да сам знаешь, куда ещё забрать свои рукописи. “Не будут отдавать, — кричал, — расстреливайте на месте!”

— И много расстреляли? — интересуюсь я, предвкушая интересный поворот разговора.

— Да ты, что, спятил, что ли? — искренне удивляется Василий Лукич. — И не пытались даже. Самого Кутепова, чтобы расстрелять, пришлось везти через всю Европу на родину. Просто увезли в СССР — и то какой они шум там подняли. Как догадались, мы долго не могли понять, ведь так чисто всё сделали. А ты — расстреляли! Выкупил Павел Наумович у владельцев. А заодно много других, как он говорил, редкостей вернул по законному месту пребывания.