Франсуаза Фанфан - Александр Жарден

Разумеется, я мог бы покинуть Фанфан, как только нашу идиллию нарушили бы первые признаки увядания чувств. Но я слишком любил ее, чтобы вызвать у нее такое разочарование, и считал преступным вступать в союз, зная заранее, что рано или поздно придется его расторгнуть, чтобы избавить от разрушающего действия времени.

К тому же свободолюбивая Фанфан вызывала во мне беспокойство. Я знал, что рядом с ней я обязан буду писать…

Лора уехала на уик-энд к своим родителям.

Волей-неволей мне пришлось назначить Фанфан свидание в субботу, в восемнадцать часов, у меня дома. Я пригласил ее под тем предлогом, что нуждаюсь в ее помощи, чтобы порепетировать роль, которую буду играть в июне с любительской труппой Политической школы. Слишком заполонила меня Фанфан, чтобы я мог долго ее не видеть, и я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы подавлять пробуждаемые ею чувства; по крайней мере я так считал. Разве не сумел я несколько раз не позволить моей любви перейти из сердца в губы?

Я переоценивал свою волю, но тогда еще не знал об этом.

Главную роль играло мое желание жить. У меня его было достаточно, чтобы лишить себя чего угодно. И мое желание видеть Фанфан возобладало над чувством вины.

В субботу к восемнадцати часам я прибрал комнату, скрыл все следы Лоры. Когда Фанфан вошла, ее появление меня не смутило. Дыхание мое не участилось. Не пришлось насиловать себя, чтобы побороть свои чувства.

Я налил гостье чашку чая, а потом попросил стать на табурет и превратиться в Джульетту в той сцене, когда Ромео приходит под ее окно в сад Капулетти; протянул ей экземпляр пьесы.

Разумеется, я не собирался играть в «Ромео и Джульетте» с моими однокашниками. Но предлог не был пустым. Я хотел на этот вечер позаимствовать у Шекспира слова любви, которыми без его помощи мы с Фанфан не могли обменяться.

Фанфан сделала вид, будто этого не поняла.

Я объяснил ей, что в пьесе Джульетта ночью была застигнута врасплох, произнеся у окна слова любви к притаившемуся внизу Ромео, который после этого выдал свое присутствие. Я попросил Фанфан без всякого стеснения поправлять мою дикцию и интонации, причем не сказал, что в этой сцене Джульетта говорит больше, чем Ромео…

Я приблизился к Фанфан и стал смотреть на нее с волнением, которое изобразил без всякого труда. Стоя на табурете и держа текст в руке, она начала:

«– Кто указал тебе сюда дорогу?

– Любовь! Она к расспросам понудила,

Совет дала, а я ей дал глаза…»[9]

И я продолжал свою реплику, жадно выискивая на лице Фанфан красноречивые признаки страсти. Слова Шекспира на нее действовали.

Она продолжала:

«– Мое Лицо под маской ночи скрыто,

Но все оно пылает от стыда

За то, что ты подслушал нынче ночью.

Хотела б я приличья соблюсти,

От слов своих хотела б отказаться,

Хотела бы… но нет, прочь лицемерье!

Меня ты любишь? Знаю, скажешь: «Да».

Тебе я верю. Но, хоть и поклявшись,

Ты можешь обмануть: ведь сам Юпитер

Над клятвами любовников смеется.

О милый мой Ромео, если любишь —

Скажи мне честно. Если ж ты находишь,

Что слишком быстро победил меня, —

Нахмурюсь я, скажу капризно: «Нет»,

Чтоб ты молил. Иначе – ни за что!

Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,

И ветреной меня ты вправе счесть.

Но верь мне, друг, – и буду я верней

Всех, кто себя вести хитро умеет.

И я могла б казаться равнодушной,

Когда б ты не застал меня врасплох

И не подслушал бы моих признаний.

Прости ж меня, прошу, и не считай

За легкомыслие порыв мой страстный,

Который ночи мрак тебе открыл».

В эту минуту мы оба уже погрузились в Мальстрем, и этот поток не давал нам долго противиться нашим порывам. Но я все равно продолжал, так как надеялся, что, пока мои губы произносят слова, они не прижмутся к губам Фанфан; но чем дальше мы продвигались в сцене, тем горше становилась мука от желания поцеловаться.

«– …друг, доброй ночи!

В своей душе покой и мир найди,

Какой сейчас царит в моей груди.

– Ужель, не уплатив, меня покинешь?» – воскликнул я с неподдельной искренностью.

«– Какой же платы хочешь ты сегодня?

– Любовной клятвы за мою в обмен».

Фанфан сильно вздрогнула. Наши тела жаждали слиться в объятии; но Фанфан нашла в себе силы отложить это событие и ответила мне словами Шекспира:

«– Ее дала я раньше, чем просил ты,

Но хорошо б ее обратно взять.

– Обратно взять! Зачем, любовь моя?

– Чтоб искренне опять отдать тебе…»

Эта последняя реплика сломила мою решимость. Я не мог и дальше откладывать свое признание. Чувства мои перестали повиноваться мне.

– Фанфан… – сказал я со страстью такой силы, что она задрожала.

Продолжать я не смог. Дверь резко распахнулась. Появилась Лора с расстроенным лицом.

– Фанфан, – в панике заторопился я, – правильная у меня интонация? А, это ты!

– Добрый вечер, – обронила сразу остывшая Фанфан.

– Лора, моя невеста, мы с ней здесь живем. Фанфан – мой друг, режиссер, она была так любезна, что согласилась порепетировать со мной пьесу.

– Так ты подался в актеры? – ехидно спросила Лора.

– Да, я вступил в любительскую труппу Политической школы.

Я понимал, что оказался в щекотливом положении и выбраться из него трудно; и принял решение утверждать свою невиновность, не пускаясь в доказательства. У меня даже хватило наглости попросить Лору оставить нас, чтобы мы закончили репетицию.

– Нам понадобится каких-нибудь полчаса. Может, посидишь в нашем кафе?

Полчаса мне хватит, чтобы предложить Фанфан руку и сердце и объяснить, что Лора – дело прошлое, досадное недоразумение. Я устал удерживаться на скользком склоне, по которому скатывался в объятия Фанфан, вечно откладывать восторги плотской любви, гнать из головы дерзкие мысли, одолевавшие меня, как только я видел Фанфан, и общаться с ней лишь духовно. Стало быть, отказаться от своего решения, потому что невозможно противиться властным требованиям природы в таком возрасте, когда поступками руководят чувства. Я хотел жениться на Фанфан. Только она заставит меня полюбить реальность, стать самим собой. Я готов был разделять ее взгляды на жизнь и до изнеможения заниматься с ней любовью, пока нас не разлучит смерть, словом – я жаждал лечь с ней в постель; разве не жестоко без конца мучить ее?