Сетевые публикации - Максим Кантор

Авангард, по самой сути своей, — паразит, он питается чужой жизнью; авангард — вампир, он оживает от чужой крови. Сам авангард — бесплоден и бескровен, ему нужен внешний объект. Писсуар вне музея, нарисованный в туалете член — не значат ничего. Но вы можете повесить хоть в туалете революционный холст Сезанна — и Сезанн останется Сезанном.

Этим и отличается революция Сезанна (Микеланджело, Ван Гога) от авангарда Дюшана или мастера, изображающего член.

Революция доказывает свою состоятельность не отрицанием старого порядка, но утверждением порядка нового. Новый порядок — является порядком потому, что упорядочивает бытие по-новому, хотя бы и в казарменных формах. И если новые образы бытия жизненны, как и герои прежней эстетики, — то у революции есть будущее.

Герои Байрона, Гойи, Гюго, Маяковского — полнокровны и самодостаточны. Им не нужна внешняя жизнь для обретения собственной. Произведения Лермонтова, Ван Гога, Домье, Бодлера, — содержат в себе контрапункт. Эти произведения, конечно, отрицают былую эстетику, но и следуют ей в полной мере: драма происходит внутри образа, а не вне его. Трагедия — в самом холсте Ван Гога, драма в самом стихе Бодлера — а не только в том, как данный стих воспринимался обывателями.

Однако, с некоего момента необходимость в контрапункте внутри произведения отпала — продолжая список бунтарей, мы прибавляем к нему авангардные имена: Малевич, Родченко, Бойс, Ворхол — они тоже революционеры, но образов они не создали, они создавали жесты и знаки.

Возникает простой вопрос, но обидный: слово «мятежный» — значит героический, драматический, или слово «мятежный» — означает плакатный, ходульный?

Ведь если образ не будет содержать в себе контрапункта, то есть противоречия, то он не станет воплощением борьбы — а значит, сделается ходульным, плакатным, и перестанет быть революционным.

Содержит ли контрапункт «черный квадрат»? Вероятно, да — поскольку «черный квадрат» — отрицает живой портрет, солнце, картину. Но внутри самого себя черный квадрат бессодержателен. Контрапункт вынесен за произведение во внешнюю среду.

Жест отрицания классического (сбросим с корабля современности) грозил лишить новое, протестное искусство необходимой точки отсчета. Если сбросить с корабля классику, а классика потонет за бортом, то с чем же бороться потом станем? Вот, победили, классика утонула — и дальше что? Никакой борьбы? А как же эстетика революции?

Что делать авангардному мастеру, месседж которого сравнительно с Шекспировским или Микеланджеловским сюжетом — довольно прост?

Скажем, художник наложил кучу дерьма — и где здесь контрапункт? Сообщение, несмотря на вульгарность, остается одномерным.

В последние годы в нашей стране — стараниями прогрессивной общественности — было опознано в качестве протестных произведений несколько акций:

Так, некий художник накакал в ГМИИ им. Пушкина под картиной Ван Гога, другой мастер привязал к половым органам газовую горелку и бегал в таком виде по выставочным залам; третий художник рубил топором иконы; группа авангардистов выложила своими телами слово «хуй» на Красной площади; новатор занимался мастурбацией на вышке бассейна; члены художественного кружка занимались групповым сексом в музее Зоологии; авангардист разделся донага и лаял, изображая собаку; несколько дам, одев на головы мешки, плясали в Кафедральном соборе, задирая юбки.

Это произведения разного звучания и получили они разный общественный резонанс. Факт мастурбации на вышке бассейна почти не замечен обществом, рубка икон оценена выше, тогда как пляски в Храме получили широкую огласку.

Чаще всего протест прибегает к туалетной лексике, но есть несколько произведений общественно-социального звучания, вне мочеполовой тематики. Например, члены группы «Коллективные действия» выезжали на природу, привязывали веревочки к деревьям, вешали объявления на березах, фотографировались на пленере; или они спали в выставочных залах; или кукарекали, сидя в шкафах; — было сделано многое ради торжества свободы.

Объединяет эти произведения одно — данные поделки не представляют автономный образ, они паразитируют на существующих общественных нормах.

У обывателя невольно рождается желание оградить эти нормы от авангарда. Пусть авангард существует, но отдельно.

Нельзя ли сделать так, чтобы деятельность эпатажных мастеров закапсулировалась? Пусть агрессия будет направлена не на произведения классики, не на жизнь обычных людей, но на себе подобных авангардистов. Отчего не сделать так, чтобы агрессивные проявления аннигилировали друг друга?

Пусть бунтарь рубит топором не иконы, а газовые горелки, привязанные к гениталиям. Пусть мастер дефекаций какает не под картиной Ван Гога, а во время совокуплений арт-группы. Нельзя ли нарисовать половой член на человеке-собаке? Как бы чудесно все устроилось! Существовало бы специально огороженное помещение (не обязательно пенитенциарное учреждение), где авторы испражнялись бы друг на друга, рисовали бы половые органы на стенах, грязно ругались бы, лаяли, кусались.

Собственно, такие учреждения существуют — это сквоты наркоманов, это помещения малосимпатичные. И подчас грань между сквотом и музеем современного искусства неуловима — однако определить ее так же просто, как и с писсуаром Дюшана: когда сквот захватывает культурное пространство, он превращается в музей.

Авангардному искусству в Берлине для вящего торжества надо захватить Картинную галерею классики, девушкам из авангардной группы надо кривляться в Храме, мастеру дефекаций надо гадить под Ван Гогом — иначе деяния останутся на уровне туалета. Авангард — искусство паразитическое, в качестве паразита только и может существовать — сорняку надо обвиться вокруг ствола, хулигану надо утвердиться на классическом плацдарме.

Авангардное искусство по определению не может существовать автономно — это не автономное искусство. И это не революционное искусство. Это искусство ничего и никогда не хотело утверждать или строить. Как ничего не хочет строить демонстрация на Болотной. Протестная демонстрация не есть революционная демонстрация. Мы хотим нагадить под картиной, но сами рисовать не собираемся, да и не умеем.

Обывателю объясняют, что такая стратегия — условие свободы. Приводят глупейшую фразу, приписываемую Вольтеру: «я не согласен с тобой, но отдам жизнь за то, чтобы ты мог высказать убеждения, с которым я не согласен». И мы повторяем эти глупейшие слова. И удивительно, насколько это глупейшее желание отдать жизнь именно за дрянь — совпадает с намерением государства забрать у тебя жизнь за дрянь.

Как-то само собой получилось, что культура стала заискивать перед шпаной, перед фашистом, перед оголтелым невеждой — надо оправдываться за то, что веришь в Бога, в семью, в законы общежития. Это, вообще говоря, ровно то же самое что оправдываться перед государством за нежелание участвовать в грабительской войне, признавать разделение на рабов и господ, и так далее.

Я не хочу отдавать жизнь за нарисованную пиписку ровно по той же причине, по какой я не признаю господства богатого над бедным. И причина эта имеет простое название — уважение к духовным ценностям.

Берегите силу протеста. Это сила нужна обществу.

Не надо отдавать жизнь за негодяя, который испражняется в музее. Найдите более достойный повод. А если ваша жизнь не представляет для вас ценности, подумайте о жизни себе подобных. Они этого не заслужили.

Скованные одной цепью (20.08.2012)

Разница между интеллигентом и мещанином — простая.

Но это принципиальная разница.

Интеллигент это тот, кто мировую проблему — делает своей личной проблемой.

Мещанин это тот, кто свою частную проблему — делает мировой.

Интеллигент ревнует к Копернику, а не к мужу Марьи Ивановны.

Мещанин, когда покупает сервант, полагает, что в целом мире стало несколько лучше.

Интеллигент борется за свои права, — за те права, которые дают возможность выполнять обязанности. Право интеллигента — это право исполнить долг перед другими.

Мещанин борется за свои права обеспечить персональную комфортную жизнь.

Иногда складывается впечатление, что мещанин и интеллигент борются за одно и то же.

Мещанин говорит интеллигенту: вот, ты за свободную личность, да? И я тоже за свободу! Я даже воплощаю искомую свободную личность.

Мещанин говорит: ты, интеллигент, борешься за мои права — и я борюсь за свои права! Значит, мы заодно!

У интеллигента возникает иллюзия, что мещанин его союзник — просто интеллигент занят глобальным вопросом, а мещанин посвятил себя частному сектору.

Однако, здесь ошибка.

Интеллигент ищет свободную личность, для которой боль всего мира — его собственная боль. Свобода интеллигента состоит в возможности разделить ответственность любого, даже дальнего.