К развалинам Чевенгура - Василий Голованов

Для того чтобы поставить точку в этом вопросе, необходимо только время. Ученые осторожны в своих выводах, и это, наверно, правильно. Оставим ученым их осторожность, возьмем в поводыри воображенье… На раскопе сделана серия радиоуглеродных дат, и некоторые даты дают IX век, а это уже совсем хазарское время… Кроме того, поражает невероятное количество кирпича. Откуда здесь взялось столько кирпича, что из него можно было построить целый город? Даже во времена Золотой Орды здесь строили из этого древнего, частью ломаного кирпича. Тогда сколько же его здесь было?! В Итиле из кирпича мог строить только каган и его приближенные, включая бека. Но если это так и никакого другого крупного города в дельте Волги нет и не может быть, значит… Ну, разумеется – мы заходим еще на один круг, как пикирующие бомбардировщики, но теперь на дне раскопа не видим уже ни черепов, ни труб, ни кирпича, а только золотисто-загорелые спины прекрасных девушек, однообразными ласкающими движениями рук будто пытающихся выманить из сухой красноватой земли какое-то странное признание…

Пораженные, стояли мы на краю раскопа, и жаркое солнце стояло в небе, выжженном, как красные пески. Зато в тени растрескавшихся вековых ив было чудесно, прохладно, легко; загорелые студентки заглядывались на нас, а мы заглядывались на них, и было хорошо; потом незаметно подкрадывался вечер, разноцветные красивые ужи сползали в старицу поохотиться за лягушками, из тростника выходили к водопою лошади, и казалось, что они глядятся в отраженье неизбывных былинных времен; хлопал выхлоп, и начинал тарахтеть двухтактный движок «Болиндер» помпового применения, который заводил дядя Коля Покусаев, оставленный доживать в сторожке рыбоводной конторы, чтобы время от времени подбавлять живущим в зеленой канаве осетрам свежую, богатую кислородом воду. В Сомовке бил лопастью хвоста сом, вспугнутый купающимися девушками, вспыхивала звезда, загорался огонь, сам собою завязывался разговор. Однажды я увидел у огня хазарскую принцессу Атех из книги Павича и подошел к ней, чтобы сказать ей, что она нравится мне. «Да, – сказала она, – я заметила». Потом разговор стих, месяц спрятался в ивах. «Тебе было хорошо со мной?» – спросила она. «Да», – сказал я. Мы оказались не слишком многословными, зная, что больше никогда не встретимся и слова не нужны. Увы, на срезе хазарского мифа даже любовь неуловима. О принцессе известно, что она так и не смогла умереть, но днем она надевала совсем другое лицо, нежели ночью, и я попросту глядел бы на нее, не узнавая. В глубокой тьме мы с Куракиным и оператором Юрой возвращались в отведенную нам хозпалатку без пола, стоящую в непроходимой гуще конопли, и засыпали на голой земле. Во сне по нашим лицам бегали тушканчики…

Говорят, что, если сделать зеркало из гладкой соли и заглянуть в него, можно будет на дне его увидеть Хазарию: она узнаваема по плоским островам, заросшим столетними ивами, табунам гнедых коней, бредущих в травах вечного кочевья, блеску сухого тростника, скрывающего невидимых лучников, да по вечерней перекличке скворцов, в песнях которых, говорят, еще уловимы звуки подлинной хазарской речи…

Превращения Александра

Как-то зимой в библиотеке я случайно заметил на выставочном стенде несколько книг, посвященных походам Александра. Я должен был ждать заказанную литературу, но что-то детское властно всколыхнулось во мне, я попросил достать мне эти книги с витрины, начал читать… Да так и не смог оторваться… Было достаточно нескольких цитат из жизнеописаний Александра, нескольких исторических метафор, чтобы оживить эту древнюю сказку. К тому же – гром и молния! – тьма ли сошла с гор, или, напротив, ветвящиеся голубые разряды с треском разъяли ночь, но вся азийская история, которая из далека европейских столиц кажется просто сном в заколдованном царстве, вдруг обернулась своей изнанкой, расшитой, как звездами, множеством молниеносных, испепеляющих царства и народы вспышек, которыми, несомненно, были походы Александра, Чингисхана и Тамерлана, в разное время преобразившие всю азийскую историю. Мы не будем слишком уж углубляться в эту историю, но один взгляд на нее все-таки необходим, как необходим и

А.В. Михайлов, философ, переводчик и историк культуры, как-то сказал, что самая распространенная ошибка при изучении культуры и истории – полагать, что люди, жившие за две с лишним тысячи лет до нас или даже за двести или сто лет, думали так же, как мы. Нет. Они думали иначе. Именно поэтому Александр не мог, как он это делает в фильме Оливера Стоуна, сказать, что сражается за «свободу» Персии. Возможно, чтобы понять это, нам предстоит совершить головокружительный прыжок в прошлое и попристальнее вглядеться в то, что нас окружает. Без этого нам не добраться до сути: ибо Александр не просто свершил невозможное, он пошел против всей греческой стратегии и тактики, против самого греческого способа мыслить. Цивилизации маленьких торговых городов и государств, каковой и была Греция, цивилизации островов и полуостровов, расселившейся по всему Средиземноморью и на побережье Малой Азии, были чужды и страшны не только огромные пространства жесткой неподатливой земли, на которых во все стороны простерлась Персидская держава, но и сама имперская идея, которая скрепляла эти пространства. Там, в далях Персии, скрывался край земли, предел мира, как на карте Гекатея Милетского (ок. 550 г. до н.э.). И чтобы победить такого врага, нужно было не только преодолеть тысячи километров этих неизвестных, гораздо более опасных, чем море (где греки как раз чувствовали себя хозяевами), тяжких земных пространств – нужно было представить себя Державой, способной противостоять чудовищному колоссу Персидской империи. Никаких таких представлений греки не имели, да и не хотели бы иметь, если судить по всей их истории, сохранившимся сочинениям их историков и философов. Именно это не давало им никакой надежды одержать над персами окончательную победу, почему большая часть малоазийских полисов, в общем, охотнее принимала персидского правителя-сатрапа, нежели воодушевлялась идеей войны с персами. Только Александр совершил невозможное: он разбил персов на суше, он, не имея флота, уничтожил их флот, он разбил их на их земле. Он вообще отринул страх перед пространством, устремившись после разгрома Дария в глубины Средней Азии, о которых даже позднейшие историки и географы (Страбон) не могли сообщить ровным счетом ничего определенного… Александр, несомненно, воин запредельности. Он выходит за все пределы, мыслимые греческой цивилизацией, хотя в некоторых крайностях (вероятная причастность к отцеубийству) он вполне укоренен в драматургии греческой жизни.

Александр появился на арене спустя сто лет после времени, которое историки иногда несколько сентиментально называют «золотым веком» греческой истории. Собственно, период этот, охарактеризованный наивысшим возвышением Афин, сплочением Афинского союза и внезапным рождением, причем в неожиданно зрелой, почти современной форме, принятых потом в наследство Европой наук и искусств – прежде всего, конечно, философии и драмы – был очень коротким: он получил название «пятидесятилетия». Точные даты: (479—431 гг. до н.э) 11. Это было «пятидесятилетие» афинского расцвета, но отнюдь не мира, ибо между последними сражениями Греко-персидской войны, оказавшимися победными для греков, до первых стычек междоусобицы, в которой главную роль сыграли Афины и Спарта, постепенно втянувшие в свою ссору все мало-мальски влиятельные греческие провинции и города, прошло меньше десяти лет.

Опять-таки сошлюсь на А.В. Михайлова: поразительно, что беспрецедентный по последствиям – прежде всего для Европы – переворот в культуре Греции связан с людьми одного-двух, от силы трех поколений. Геродот12 – отец истории и географии – не был афинянином и для афинян был метэком, чужестранцем. Однако он подолгу бывал в Афинах, дружил с Периклом13 – политиком, с которым связывают время наивысшего возвышения Афин и, следовательно, понятие о демократии, и с Софоклом14 – наиболее, пожалуй, знаменитым из первых греческих трагиков, ставшим классиком уже в античности… А вот время Сократа – первого из собственно европейских философов (470—399 гг. до н.э) – уже выламывается за пределы афинского «пятидесятилетия». Он был участником междоусобных войн, храбрым афинским солдатом, но гражданская война подтачивала не только экономику Греции, но и ее дух. И сам приговор Сократа ареопагом к смерти за «растление юношества» философией и поклонение «новым божествам»15 носил характер той нравственной неправды, которая присуща только демократиям, потерявшим свой ясный нравственный ориентир.

Пораженный гибелью учителя и тем, что в Афинах никто не вступился за него16, Платон, его ученик (427—347 гг. до н.э.), пытался продолжить его дело, стремясь в садах Академии, где он философствовал с учениками, самостоятельно придумать идеальную форму общественного устройства, в которой бы не было места несправедливости. Затем он сложил «Законы»: так впервые получила философское обоснование форма тоталитарного государства.