Херсон Византийский - Александр Чернобровкин

Но я пока не находил ничего смешного в лежащем передо мной покойнике. Я заставил себя наклониться и выдернуть болт. Он вышел легко. До половины его покрывала кровь. Я вдруг вспомнил, что надо попробовать на вкус кровь первого убитого врага, чтобы понять воин ты или нет. Попробовать? Шагнуть за грань культурных табу, чтобы спасти свою психику? Убедившись, что на меня никто не смотрит, коснулся болта кончиком языка. Вкус солоноватый, как и у моей, нейтральный. То есть, я посередине между воином и не воином. Уже смелее снял шлем с головы вожака, потом перевернул его на спину и, стараясь не смотреть в чернобородое лицо, расстегнул ремень с мечом и ножом, стянул кольчугу. По белому, незагорелому телу у шеи ползли две черные вши. На шее на засаленном гайтане висел серебряный кулон. Я ножом разрезал гайтан и поднес кулон к глазам. Это была женщина, которая то ли опиралась на палку или меч, то ли держала его в руке. Я почувствовал чей-то взгляд и увидел, что рядом стоит гот и тоже рассматривает кулон.

– Дева Мария? – спросил его.

– Просто Дева, богиня тавров, – ответил Гунимунд и кивнул на труп: – Поторопись, ехать пора.

– Остальное забирайте, – отказался я от завшивленной одежды и вонючих полусапожек.

– Как скажешь, господин, – сказал гот, сочтя, видимо, мою щедрость отличительной чертой вождя. Если я вождь, то ему сразу становились понятны и остальные мои причуды.

Я пошел к своей кибитке. С нее снимали Скилура. Он был еще жив, но из груди торчал обломок стрелы. Я собрал оружие и доспехи еще двоих, убитых мною, сложил в кучу у задней части кибитки, чтобы потом рассортировать и сложить в нее, и пошел к мертвому лучнику. Не столько за трофеями, сколько за болтом.

Лучник лежал на боку, как-то по-детски поджав ноги. Молодой еще, не старше Скилура. Я рывком выдернул болт, который влез в тело почти весь. Из раны фонтанчиком выплеснулась кровь, тело задрожало судорожно, как при оргазме, а на лице появилось выражение сладкой боли.

И тут меня пробило. Я стремительно метнулся между деревьями, туда, где меня не будет видно с дороги. Там бросил за землю арбалет, плюхнулся на задницу и расслабился. Меня начало колотить с такой силой, что зубы застучали. Но перед глазами стояли не трупы, а плохо наточенное острие копья. И тут же рядом со мной появился пес. Я почувствовал его горячий язык, который лизнул мою дрожащую руку. Я положил ее на холку Гарику, погрузил дрожащие пальцы в густую шерсть, сжал их. Пес тихонько заскулил от боли. Я ослабил хватку и почувствовал, что мандраж уходит. Я закрыл глаза, прижался спиной и шершавому стволу дерева, возле которого сидел. Когда будут отъезжать, позовут, тогда и спущусь к дороге.

Гарик вдруг насторожился, напрягся. Я тоже услышал голоса в лесу, дальше по склону холма. Взяв арбалет, осторожно пошел в ту сторону. Если это еще один отряд тавров, лучше будет пересидеть в лесу. Спасать во второй раз барахло Мони у меня не было желание.

Голоса доносились из ложбины. Говорили двое тавров, которых я видел возле шестой кибитки. Они о чем-то спорили возле груженой арбы, запряженной двумя волами, на каких ездят готы-крестьяне. Победил тавр, который выглядел постарше. Он подошел к волам и начал их разворачивать вглубь леса. Младший показал ему в спину международный и межвременной жест. Это меня рассмешило. И уже с легкой душой я выстрелил в него. Младший тавр упал молча. Я зарядил арбалет испачканным кровью, липким болтом и поразил старшего. Этот, вскрикнув, упал на живот и принялся кататься с бока на бок, будто тушил горящую на нем одежду. Я подошел к младшему, забрал его оружие и доспехи. Старший к тому времени угомонился. Я обшмонал и этого, сложил трофеи на арбу. В ней под покрывалом из бычьей шкуры лежал узел с окровавленной одеждой, ряд рулонов грубой ткани, которая идет на паруса, а под ней – мешки с мукой.

Выехал я на дорогу метрах в двухстах позади того места, где шел бой. Обоза не было, ушел без меня. Остались только трупы на обочине, своих и чужих. И еще мои трофеи, поверх которых лежали мои сумка, вещь-мешок, тюк с тканями, щит и копье. Как понимаю, меня рассчитали. Вот так-так! И что мне теперь делать? Правильно ли меня поймут в Херсоне, если вернусь на трофейной арбе? И доеду ли один? Вряд ли. До ночи не успею даже до предыдущей стоянки добраться, а ночью здесь, наверное, намного веселее, чем днем. Зато успею до следующей. Там деревня и пост византийский. Охранники с обоза подтвердят, что я не грабитель. Попробую продать там трофеи и со следующим обозом вернусь в Херсон.

Только я тронулся в путь, как заметил скифов. Скилур полулежал на склоне холма. В груди торчала стрела, у которой отрезали верхнюю часть с оперением. Еще живой. Парень что-то бормотал с закрытыми глазами. Наверное, молился скифским богам: он был язычником. Худое лицо его еще больше вытянулось и пожухло, постарело. Время от времени Скилур кашлял и сплевывал кровь. В руке у него был нож. Значит, сам должен сделать выбор: быстро или медленно умереть. Рядом сидел Палак. Тоже с закрытыми глазами, но молился про себя, только губами шевелил. Они ровесники и то ли двоюродные, то ли троюродные братья. Палак не такой шебутной, позадумчивей, однако поболтать тоже любит.

Мне стало жалко Скилура. Я конечно, не хирург, но в больницах полежал, в том числе и на операционном столе. Рана в грудь – это не в живот, шанс есть, если вынуть стрелу. Наверное, она зазубренная, назад не идет, а вперед проталкивать побоялись или не захотели возиться.

– Жить хочешь? – спросил я.

Он вздрогнул, потому что, медитируя, не слышал моих шагов. Открыв глаза и поняв, что перед ним не скифский бог, а странный чужеземец, ответил после паузы:

– Да.

– Будет больно, и ничего не обещаю, – предупредил я.

– Знаю, – тихо ответил Скилур.

– Почему стрелу вперед не протолкнули и не вынули? – спросил Палака.

– Не идет, в кость уперлась, – ответил он.

– Бери его за ноги, переложим на арбу, – приказал я Палаку.

Мы положили Скилура на арбу. Я дал ему флягу с вином, как единственное обезболивающее, и приказал:

– Выпей всё, и побыстрее.

Палаку дал веревки:

– Крепко привяжи его к арбе за руки и ноги.

Скиф жадно припал к фляге, сделал несколько больших глотков, поперхнулся и закашлял. С обоих углов рта потекли по подбородку красные струйки, то ли вина, то ли крови.

Я взял сумку и отошел, чтобы не рвать душу. Нашел толстую ветку, срезал ее, обстрогал с нее веточки и укоротил. Из сумки достал бутылочку с акульим жиром, иголку с нитками и чистую рубаху, которая раньше принадлежала убитому разбойниками мужику. У меня не лежало сердце ходить в ней, порвал на бинты.

Скилур добил флягу и вроде бы перестал кашлять. Палак начал привязывать его правую руку, а я занялся доспехом. Стрела мешала снять его, поэтому ножом разрезал его и выбросил. Что в таком ходить, что без него – разница не большая. В рубахе только расширил отверстие вокруг стрелы и сделал разрез на спине. Кровь из раны почти не текла. Срезанную ветку заставил прикусить, чтобы не сломал зубы от боли. Оперировать пришлось стоя рядом с ним на коленях. Надо было вскрывать грудину, но я боялся, что не справлюсь с такой сложной операцией. Я попробовал пошевелить стрелу. Она сидела прочно. Наверное, торчит в лопатке или в ребре. Мы с Палаком подсунули край щита под спину Скилура, чтобы верхняя часть тела, до раны, лежала на прочном. Я сказал Палаку, чтобы надавил всем телом на грудь друга, не давал ему пошевелиться. У моего ножа лезвие было широкое. Я положил его плашмя на окончание стрелы и со всей силы ударил по нему кулаком. Стрела чуть подалась вперед. Скилур взвыл и выгнулся всем телом, несмотря на веревки и Палака, который сразу отпустил друга.